После окончания в 1939 г. Московского института философии, литературы и истории (ИФЛИ) Твардовский был призван в армию и как военный корреспондент участвовал в походе в Западную Белоруссию, а затем в войне с Финляндией. Трудности, испытанные Красной Армией в зимнюю кампанию 1939/40 г., и понесенные тяжелые потери во многом подготовили поэта к трагедиям Великой Отечественной войны.
Помимо работы над стихами и очерками, написанными им в ту пору, он участвовал в создании фельетонного персонажа, появившегося на страницах газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины», — веселого бывалого солдата Васи Теркина.
В напряженнейший период войны с фашизмом он вновь вернулся к этому герою и осенью 1942 г. во фронтовой печати опубликовал первые главы своей «Книги про бойца» — «Василий Теркин». Восторженный прием, который Теркин встретил у читателей, поток солдатских писем, сложенных треугольничком листков, укрепили автора в намерении продолжить свой труд, полностью завершенный только после Победы, в мае 1945 г.
«Книга про бойца» была в первую очередь и книгой для бойца. «Первое, что я принял за принцип композиции и стиля, — писал Твардовский в послевоенной статье «Ответ читателям "Василия Теркина"», — это стремление к известной законченности каждой отдельной части, главы, а внутри главы — каждого периода, строфы и строчки. Я должен был иметь в виду читателя, который хотя бы и незнаком был с предыдущими главами, нашел бы в данной, напечатанной сегодня в газете главе нечто целое, округленное... этот читатель мог и не дождаться моей следующей главы: он был там, где и герой, — на войне».
Об этом же, в сущности, было сказано и в самой книге:
Ветер злой навстречу пышет,
Жизнь, как веточку, колышет,
Каждый день и час грозя.
Кто доскажет, кто дослышит —
Угадать вперед нельзя.
И до той глухой разлуки,
Что бывает на войне,
Рассказать еще о друге
Кое-что успеть бы мне.Как и в «Стране Муравии», в «Василии Теркине» живо ощутимы фольклорные корни. Главы книги близки солдатским байкам, забавным, непритязательным историям, которые, однако, порой оборачиваются мудрыми, поучительными притчами.
«Огромность грозных и печальных событий войны» (говоря словами из «Ответа читателям...») повела к знаменательному преображению персонажа газетных фельетонов 1939—1940 гг. Прежний Вася Теркин был упрощенной, лубочной фигурой: «богатырь, сажень в плечах... врагов на штык берет, как снопы на вилы». Возможно, сказалось тут и широко распространенное тогда ошибочное представление о легкости предстоящей кампании, шапкозакидательские настроения.
Новый же Теркин — поистине рядовой боец: «Просто парень сам собой он обыкновенный... He высок, не то чтоб мал». И хотя он не раз становится героем уже не в литературном, а в самом обычном смысле, но ничего невероятного, неправдоподобного не совершает. Напротив, Твардовский с уничтожающим сарказмом высмеивает облегченное, приукрашенное представление о войне:
Заключить теперь нельзя ли,
Что, мол, горе не беда,
Что ребята встали, взяли
Деревушку без труда?
Что с удачей постоянной
Теркин подвиг совершил:
Русской ложкой деревянной
Восемь фрицев уложил?
Нет, товарищ, скажем прямо,
Был он долог до тоски,
Летний бой за этот самый
Населенный пункт Борки.
Уже во вступлении к книге автор прямо высказал свое заветное убеждение. Говоря о том, что на войне не обойтись без воды и «доброй пищи», без махорки и «прибаутки, шутки самой немудрой», поэт заключал:
А всего иного пуще
He прожить наверняка —
Без чего? Без правды сущей,
Правды, прямо в душу бьющей,
Да была б она погуще,
Как бы ни была горька.
«Густая» и «горькая» правда об отступлении первых лет войны, тяжелейших потерях, опустошении родной земли и отразилась в «Книге про бойца» от начальных («Перед боем», «Переправа») до последних глав («Смерть и Воин», «Про солдата-сироту»). С первых страниц Теркин представал солдатом «в просоленной гимнастерке», испытавшим все превратности фронтовой жизни, о чем герой говорил с присущим ему юмором:
Трижды был я окружен,
Трижды — вот он! — вышел вон.
...И не раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян я частично,
А частично истреблен...
«Книга про бойца» — это и книга про народ, лучшие черты которого воплотил герой: любовь к Родине, самоотверженность, душевную открытость и щедрость, сметливость и доброе лукавство, непоказную удаль («He затем на смерть идешь, чтобы кто-нибудь увидел. Хорошо б. А нет — ну что ж...»).
Еще только приступая к работе над книгой, Твардовский размышлял о том, что с развитием повествования «этот парень пойдет все сложней и сложней». И действительно, Теркин как бы вырастает на глазах читателя, обнаруживая все большую глубину мыслей и чувств.
Его любовь к Родине заставляет вспомнить слова Л. Толстого, что истинный патриотизм — чувство, «редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого». Теркин доказывает свою любовь не словами, а делами, неустанным ратным трудом и подвигами, среди которых самые разные: то он «в одиночку... держит фронт» в неравной схватке с вражеским солдатом («Поединок»), то выходит победителем в бою с фашистским самолетом («Кто стрелял?»), то дерзкой, ухарской, по словам автора, выходкой подымает дух товарищей («Теркин ранен»), то не поддается самой Смерти («Смерть и Воин»).
Много лет спустя Твардовский писал как об одной из важнейших черт этой книги о «скрытости более глубокого под более поверхностным, видимым на первый взгляд». Действительно, во многих эпизодах за теркинской веселостью и острословием открывается чуткая, отзывчивая душа, боль за «Россию, мать-старуху», родимый Смоленский «край, страдающий в плену», за «солдата-сироту», потерявшего дом и семью.
Высочайшего лирического пафоса достигает страстный монолог раненого героя, обращенный к Смерти:
— Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Ho в конце ее, послушай,
Дашь ты на день отпуск мне?
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?
Дашь ты мне в тот день немножко
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных
И, как выйдут на крылечко, —
Смерть, а Смерть, еще мне там
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
Органично, естественно и трогательно соседствует с картиной всенародного торжества и «словечко» о простом человеческом счастье — встрече с любимой.
Кроме главного героя книги, в ней множество других персонажей, обрисованных с разной степенью обстоятельности, но неизменно выражающих какую-то существенную часть народной судьбы: встреченные Теркиным на разных этапах войны дед и баба, солдат, покинувший родной дом при отступлении и вернувшийся на пепелище, старая женщина, возвращающаяся с чужбины, из плена, командир, гибнущий с возгласом, который входит в легенду: «Вперед, ребята! Я не ранен. Я — убит...»
Отчетлив в книге и собственный голос поэта, особенно в нескольких главах-монологах «От автора» и «О себе»; звучащие здесь откровенно личные ноты вместе с тем блинки множеству людей, например лирические воспоминания о детстве в родных краях:
Милый лес, где я мальчонкой
Плел из веток шалаши,
Где однажды я теленка,
Сбившись с ног, искал в глуши...
И в истоме птицы смолкли...
Светлой каплею смола
По коре нагретой елки,
Как слеза во сне, текла...«Чувство полной свободы обращения со стихом и сломом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения», о чем писал Твардовский в «Ответе читателям...», проявляется во всем, начиная с «вольной» композиции книги («без начала, без конца, без особого сюжета, впрочем, правде не во вред») до чрезвычайно разнообразной строфики. Она часто варьируется, как бы отзываясь на сюжетные повороты, изменения настроения, развитие авторской мыс ли. Например, глава «Переправа» начинается необычной шестистрочной строфой:
Переправа, переправа,
Берег левый, берег правый,
Снег шершавый, кромка льда...
Кому память, кому слава,
Кому темная вода, —
Ни приметы, ни следа.Прозвучав как тревожная, напряженная увертюра к дальнейшему повествованию, она сменяется традиционным четверостишием:
Ночью, первым из колонны,
Обломав у края лед,
Погрузился на понтоны
Первый взвод.Некоторые главы начинаются динамичными двустишиями:
Потерял боец кисет,
Заискался, — нет и нет.
( «О потере» )
По которой речке плыть, —
Той и славушку творить...
( «От автора» )
По дороге на Берлин
Вьется серый пух перин.
( «По дороге на Берлин» )
«Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем, — писал, прочитав «Василия Теркина», И. А. Бунин, — и какой необыкновенный народный солдатский язык, ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого, слова!»
Действительно, язык «Книги про бойца» замечательно живописен и гибок, предельно близок простой разговорной речи («Пусть читатель вероятный скажет с книжкою в руке: — Вот стихи, а все понятно, все на русском языке...» — говорится в последней главе).
В книге немало «многоголосных» диалогов, в которых за репликами ощутимы обстановка, время, несхожие характеры. Вот разговор на ночлеге:
— Охо-хо. Война, ребятки.
— А ты думал! Вот чудак...
— Лучше нет — чайку в достатке,
Хмель — он греет, да не так.
— Это чья же установка
Греться чаем? Вот и врешь...
— Эй, не ставь к огню винтовку...
— А еще кулеш хорош...
Выразительны в книге пейзажи как мирных, так и военных лет:
Фронт. Война. А вечер дивный
По полям пустым идет.
По следам страды вчерашней,
По немыслимой тропе;
По ничьей, помятой, зряшной
Луговой, густой траве;
По земле, рябой от рытвин,
Рваных ям, воронок, рвов,
Смертным зноем жаркой битвы
Опаленных у краев...
Обращают на себя внимание точные эпитеты: «пустые», незасеянные поля, «зряшная», пропадающая, перестоявшая трава. Чрезвычайно уместна в описании изрытой, изувеченной снарядами и окопами земли аллитерация: «...Рябой от Рытвин, Рваных ям, воРонок, Рвов, смеРтным зноем жаРкой битвы опаленных у кРаев».
И какой контраст с подобной картиной представляет встающий в воспоминаниях автора прежний мирный лес — «ни пулей, ни осколком не пораненный ничуть»:
Полдень раннего июня
Был в лесу, и каждый лист,
Полный, радостный и юный,
Был горяч, но свеж и чист...
И в глуши родной, ветвистой,
И в тиши дневной, лесной
Молодой, густой, смолистый,
Золотой держался зной.
И в спокойной чаще хвойной
У земли мешался он
С муравьиным духом винным
И пьянил, склоняя в сон.
Нетрудно заметить, что здесь, благодаря обилию внутренних рифм, каждая строка многократно перекликается с другими, любой звук порождает отзвук, и, кажется, все звенит, как звонкий зной летнего леса.
Сам автор писал о «Книге про бойца»: «Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда... „Теркин“ был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю».