Тема, лишь глухо пробивавшаяся в «Стране Муравии» и отдельных стихах 30-х гг. («Братья») и зазвучавшая уже в цикле «Памяти матери», нашла свое наиболее полное воплощение в последней поэме Твардовского «По праву памяти» (1966—1969). Она откровенно автобиографична, исповедальна и подводит итог многолетним трудным размышлениям.
Об этом свидетельствует уже первая глава — «Перед отлетом» (единственная напечатанная еще при жизни поэта под названием «На сеновале»). Двое друзей, деревенские юноши, собирающиеся «в путь далекий», полны надежд, мечтаний и иллюзий:
Мы повторяли, что напасти
Нам никакие нипочем,
Ho сами ждали только счастья, —
Тому был возраст обучен.В своем восторженном оптимизме, объясняемом не только их собственной молодостью, но и «возрастом» самой эпохи, они не слышали, что утренние петухи «как будто отпевали конец ребячьих наших дней», и не предугадывали, что вскоре «сорвется с места край родной» — деревня — в «метелице сплошной» (последний эпитет в статьях и документах 30-х гг. постоянно применялся к коллективизации) и что сама их пламенная вера и устремленность в будущее подвергнется жестоким испытаниям:
Готовы были мы к походу.
Что проще может быть:
He лгать.
He трусить.
Что проще!
В целости оставим
Таким завет начальных дней.
Верным быть народу.
Любить родную землю-мать,
Чтоб за нее в огонь и в воду.
А если —
То и жизнь отдать.
Лишь про себя теперь добавим:
Что проще — да.
Ho что сложней?
Дальнейшая судьба одного из друзей обозначена лишь намеком:
И где, кому из нас придется,
В каком году, в каком краю
За петушиной той хрипотцей
Расслышать молодость свою.
Тут вспоминается трагическая фигура «друга детства» из одноименной главы книги «За далью — даль», «с кем вместе в школе, в комсомоле и всюду были до поры»:
...годы целые за мною,
Весь этот жизни лучший срок —
Ta дружба числилась виною,
Что мне любой напомнить мог...
Другой же авторской «вине» посвящена глава «Сын за отца не отвечает». Она озаглавлена теми сталинскими словами, которые прежде, в 30-е гг., были восприняты и самим поэтом, «кулацким отродьем», и множеством людей такой же судьбы как нежданное счастье, милостивое избавление от «несмываемой отметки».
Ho, помимо того что сказанное оказалось обманом («...званье сын врага народа уже при них вошло в права»), эти слова, как показывает поэт, были бесчеловечны, глубоко аморальны, побуждали к пренебрежению нравственными обязательствами перед близкими, к беспредельной вседозволенности:
Предай в пути родного брата
И друга лучшего тайком.
И душу чувствами людскими
He отягчай, себя щадя.
В ранней юности конфликтовавший с отцом и даже писавший о нем как о «богатее», поэт теперь с покаянным чувством и полным пониманием рисует и натруженные руки этого мнимого кулака — «те, что — со вздохом — как чужие, садясь к столу, он клал на стол» («отдельных не было мозолей — сплошная»), и его наивную гордыню «хозяина», столь дорого ему обошедшуюся.
И завершается поэма главой «О памяти» — страстным, гневным монологом о невозможности вопреки негласным «руководящим» указаниям тех 60-х гг. «в забвенье утопить живую быль... Забыть родных и близких лица И стольких судеб крестный путь...».
Некоторые строки этой главы звучат афористически:
Кто прячет прошлое ревниво,
Тот вряд ли с будущим в ладу.
...Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
И эти строки, и весь пафос поэмы глубоко созвучны сказанному еще в «Василии Теркине» о том, что нельзя прожить «без правды сущей, правды, прямо в душу бьющей, да была б она погуще, как бы ни была горька».