ТРАГИЧЕСКОЕ (трагизм), обнаруживающееся далеко не только в жанре трагедии, — разновидность возвышенного, выражаемая в искусстве позитивно неразрешимым конфликтом, влекущим гибель либо тяжелые страдания и утраты в общем достойных, заслуживающих глубокого сочувствия людей. Трагический эффект — “очищающее” психическое и моральное воздействие на читателей (зрителей) — получил греческое название “катарсис” согласно определению трагедии в “Поэтике” Аристотеля: “...трагедия есть подражание действию важному и законченному... совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных страстей”. Трагическое переживание, будучи эстетическим, завершается своего рода облегчением.
Высокий трагический герой может совершать преступления (Макбет у Шекспира, Борис Годунов и Сальери у Пушкина, Арбенин в “Маскараде” Лермонтова, Хлудов в “Беге” Булгакова), но они трактуются как его заблуждения, жертвой которых в конце концов становится он сам. Источниками трагизма бывают трагическая вина, трагическая ошибка героя или непреодолимые в данной ситуации внешние обстоятельства. Возможна общая трагическая тональность произведения, особенно в лирике, и трагическая картина мира в целом: у ряда романтиков, многих модернистов (так, в поэме А.А. Блока “Соловьиный сад” нет трагического конфликта между героями и трагической развязки, но недостаточность разных сфер жизни по отдельности и невозможность их объединить выражают глубоко трагическое мироотношение), у некоторых других художников; в XX в. реалистов, склонных к принятию трагической концепции бытия, это сближает с модернизмом, особенно на Западе.
Традиционно трагический герой — именно высокий герой, в трагедиях действовали герои истории либо мифов, легенд и известных исторических преданий, принадлежащие к социальной верхушке. Представления эти менялись с трудом. “Гроза” АН. Островского, вопреки авторскому подзаголовку “драма в пяти действиях”, — не социально-бытовая драма, а трагедия, трагедия совести, выражающая состояние народного сознания в переломную эпоху. Безусловно, высота души героя определяется не его социальным положением. Ho, вероятно, возможна, по крайней мере в XX в., трагическая художественная модель если не мира, то истории без трагического высокого героя. Бесспорно трагичен в “Чевенгуре” или “Котловане” А. П. Платонов несмотря на то, что героев, похожих на трагических, здесь нет: нелепые люди, нелепые поступки, нелепые (но часто страшные) события выражают в платоновских сюжетах трагедию народа, который и становится собирательным трагическим героем. Трагический конфликт с традиционно “низким” героем первым развернул еще Пушкин г “Медном всаднике”.
К трагическому иногда приближается драматическое. Это как бы ослабленное трагическое: конфликт и его развитие отличаются значительным напряжением, но все же не так остры, развязка обычно более благополучна. Однако В.Ф. Ходасевич, говоря о драме и трагедии, тонко подметил не количественное, а качественное отличие признаков первой от признаков второй — отсутствие катарсиса: “Драма ужаснее трагедии, потому что застывает на ужасе” (“Об Анненском”, 1921). Драматическое содержание присуще ряду лучших произведений русской литературы, включая “Мастера и Маргариту” Булгакова (обилие комизма парадоксальным образом этому не мешает).
Гораздо менее удачно, чем Ходасевич, попытался разграничить трагическое и драматическое Г.Н. Поспелов: он просто решил, не опираясь ни на какую-либо серьезную традицию в эстетике, ни на реальную историю мировой литературы, что драматический конфликт есть конфликт между личностью и некими внешними силами, а трагический — внутриличностный, борьба героя с самим собой, столкновение личностных и сверхличных ценностей в его сознании. И.Ф. Волков справедливо расценил это как “очень узкое толкование трагизма в литературе”. В свое время Н.Г. Чернышевский дал, наоборот, слишком широкую трактовку трагического как вообще ужасного, зависящего иногда от совершенно случайных причин (диссертация “Эстетические отношения искусства к действительности”). В обиходной речи такое понимание закрепилось: насильственно умерщвленный “трагически погиб”. Ho то в жизни, а не в искусстве. В есенинском “Письме матери” трагически звучит предположение: “Будто кто-то мне в кабацкой драке / Саданул под сердце финский нож”. В “чудовищной истории” Булгакова “Собачье сердце” это даже не предположение, именно так погибает люмпен-алкоголик Клим Чугункин, но трагическим героем отнюдь не становится, качества личности и тип содержания произведения играют определяющую роль.
Играет роль и место героя в произведении. Евгений Онегин ближе автору, чем Владимир Ленский. В итоге убийце ни в чем не повинного друга, не имеющему и того дара, который был у Пушкина и который, по предположению повествователя, мог развиться у Ленского, автор сочувствует едва ли не больше, чем погибшему поэту, хотя Евгений не погиб, а только не нашел свое место в жизни и потерпел крах на любовном поприще. В данном случае драматизм эмоционально сильнее трагизма, он действительно, по Ходасевичу, “застывает на ужасе”. То же касается рассказа И.А. Бунина “Солнечный удар”. Поручик, столкнувшийся единственный раз в жизни с необыкновенной любовью и убежденный своей случайной спутницей в том, что этот миг счастья повториться никогда не может, навсегда расставшийся с ней, чувствует себя “постаревшим на десять лет”. Это тоже драма, которая страшнее иной трагедии. И в “Евгении Онегине”, и в “Солнечном ударе” конфликты неразрешимы, как в трагизме, но катарсиса в чистом виде нет, как в драматизме. Так что трагическое и драматическое однозначно не разграничиваются.