Война часто становилась основной темой послевоенного творчества Твардовского. В 1946 году он создал стихотворение-реквием, посвящённое павшим, «Я убит подо Ржевом...», Стихотворение написано двухстопным анапестом — популярным в классической поэзии размером, сохраняющим народно-песенные ассоциации. Но Твардовский расширяет тематику произведений, написанных этим размером, делает её серьёзнее, а также значительно обогащает форму тем, что чередует мужские и женские окончания (в классическом стихе использовались сплошные мужские):
...Задачи
Той не выиграл враг!
Нет же, нет! А иначе
Даже мёртвому — как?
И у мёртвых, безгласных,
Есть отрада одна:
Мы за родину пали,
Но она — спасена.
Наши очи померкли,
Пламень сердца погас.
На земле на поверке
Выкликают не нас,Нам свои боевых
Не носить ордена.
Вам — всё это, живые.
Нам — отрада одна:
Что недаром боролись
Мы за родину-мать.
Пусть не слышен наш голос, —
Вы должны его знать.
Впоследствии поэт вспоминал, что в основе стихотворения «была уже не близкая память поездки под Ржев осенью 1942 года на участок фронта, где сражалась дивизия полковника Кириллова. <...> Впечатления этой поездки были за всю войну одними из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжёлые, потери были очень большие...». В этом стихотворении смерть преодолевается человеческой памятью.
Поэт создавал стихотворения о дне сегодняшнем, который теперь навсегда неразрывно связан с прошлым: «Жестокая память», «Я знаю: никакой моей вины...» и др.
Росу обивать молодую
На стёжке, заметной едва.
Куда ни взгляну, ни пойду я —
Жестокая память жива.
И памятью той, вероятно,
Душа моя будет больна,
Покамест бедой невозвратной
Не станет для мира война.
Жестокая память, 1951
В 1950-е годы Твардовский создал поэму «За далью — даль» (1950—1960), удостоенную в 1961 году Ленинской премии. Однако он, по-видимому, был недоволен своим произведением. В рабочих тетрадях 5 июня 1960 года поэт сделал запись: «Впервые, может быть, тронул в упор то, что выходит за пределы только литературы. Но, может быть, всё же чего-то недотянул, и дотянул бы, так и не вышел бы в свет, не тронул бы и того, что так или иначе тронул». В ней в форме лирического дневника повествуется о сложном историческом пути родины и народа, о внутреннем мире человека XX века.
О Твардовском говорить трудно. Это поэт, который близок не ранней юности, которая хочет «...безумно жить: / Всё сущее — увековечить, / Безличное — вочеловечить, / Несбывшееся — воплотить!» (А. Блок), а юности, которая уже задумывается о том, что же она будет делать в жизни на самом деле. Иначе — не понять, как может слава быть «тленом», власть — «мелочной страстью». Только тогда строки стихотворения «О сущем» (1957—1958) воспринимаются как жизненное откровение, когда человек готов это откровение выслушать:
Мне славы тлен — без интереса
И власти мелочная страсть.
Но мне от утреннего леса
Нужна моя на свете часть;
От уходящей в детство стёжки
В бору пахучей конопли;
От той берёзовой серёжки,
Что майский дождь прибьёт в пыли...
Истинной ценностью для поэта является всё сущее. Природа — часть мира, часть человека, в какой-то мере его участь. Природа связана со временем более непосредственно, чем оторвавшийся от неё человек (уходящая «в детство стёжка»). Проникая в существо жизни, сочувствуя и соучаствуя в жизни всему, каждый становится единственным и неповторимым, и тогда он может это объяснить и передать своё понимание:
...И от беды и от победы —
Любой людской — нужна мне часть,
Чтоб видеть всё и всё изведать,
Всему не издали учась...
И не таю ещё признанья:
Мне нужно, дорого до слёз
В итоге — твёрдое сознанье,
Что честно я тянул мой воз.
Последние строки стихотворения, наверное, объяснить труднее всего, потому что кажется, что в таком отношении к жизни есть что-то приземлённое. Но понять отношение поэта к своей судьбе, а значит, и к своему творчеству можно, если смотреть на мир с «открытым забралом». Если понимать удачно сложившуюся судьбу, «везение» в жизни именно как «везение», когда не кто-то «везёт» за нас жизненный груз (тогда мы говорим «повезло»), а когда мы сами творим свою судьбу — т. е. важнее всего «самостояние» (самостоятельность) человека и его труд — в любом его проявлении, как в стихотворении «Вся суть в одном-единственном завете...» (1958):
Вся суть в одном-единственном завете:
То, что скажу, до времени тая,
Я это знаю лучше всех на свете —
Живых и мёртвых, — знаю только я.
Сказать то слово никому другому
Я никогда бы ни за что не мог
Передоверить. Даже Льву Толстому —
Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.
А я лишь смертный. За своё в ответе,
Я об одном при жизни хлопочу:
О том, что знаю лучше всех на свете,
Сказать хочу. И так, как я хочу.
Особую интонацию стихотворению придают синтаксические переносы во второй и третьей строфах, которые подчёркивают убеждённость поэта в уникальности сказанного им слова («О том, что знаю лучше всех на свете...») и в праве самостоятельно сказать это слово («...никогда бы ни за что не мог / Передоверить...»). Твардовскому удалось очень цельно прожить свою жизнь. Он это понимал и был благодарен судьбе:
Нет, жизнь меня не обделила,
Добром своим не обошла.
Всего с лихвой дано мне было
В дорогу — света и тепла.
<...>
Чтоб жил и был всегда с народом,
Чтоб ведал всё, что станет с ним,
Не обошла тридцатым годом.
И сорок первым,
И иным...
«Нет, жизнь меня не обделила...», 1955
В лирике Твардовского 1960-х годов со всей полнотой раскрылись особенности реалистического стиля, который сам поэт ценил за то, что он даёт «во всей властной внушительности достоверные картины живой жизни». Твардовский создал образы героев-современников, участвовавших в исторических событиях. Между тем излюбленный приём создания образности поэта — метонимия — позволял ему создавать тяготеющие к символу литературные типы и придавать лирическому высказыванию философский характер.
Многое в поэзии Твардовского напоминает о том, что всегда должно оставаться современным: память, благодарность, совесть. Он мучительно и в конце жизни переживал трагедию войны:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они — кто старше, кто моложе —
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, —
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же...
«Я знаю, никакой моей вины...», 1966
Твардовский предугадал, почувствовал приближение времени, когда историю России будут стирать из народной памяти, свысока определяя, что подлежит сохранению, а что нет. И поэт сказал об этой эйфории ниспровержения очень точно в стихотворении «Дробится рваный цоколь монумента...» (1963):
Дробится рваный цоколь монумента,
Взвывает сталь отбойных молотков.
Крутой раствор особого цемента
Рассчитан был на тысячи веков.
Пришло так быстро время пересчёта,
И так нагляден нынешний урок:
Чрезмерная о вечности забота —
Она, по справедливости, не впрок.
Но как сцепились намертво каменья,
Разъять их силой — выдать семь потов.
Чрезмерная забота о забвенье
Немалых тоже требует трудов.
Все, что на свете сделано руками,
Рукам под силу обратить на слом.
Но дело в том,
Что сам собою камень, —
Он не бывает ни добром, ни злом.
Спорить с таким взглядом можно до хрипоты, но чтобы опровергнуть его, нужно сначала построить что-то равновеликое — поэзии Твардовского или этому безымянному монументу.
В эти же годы поэт пишет сатирико-публицистическую поэму-сказку «Тёркин на том свете» (1954—1963), в которой с сатирическим пафосом изображает «косность, бюрократизм, формализм» административно-командной системы, сложившейся ещё в годы правления И. Сталина. Первый вариант поэмы «Тёркин на том свете» был завершён сразу после смерти Сталина. По словам К. Чуковского, с этим вариантом был знаком К. Федин, которому поэма — «прелестная, едкая» — понравилась. Твардовский хотел опубликовать её в «Новом мире», но секретарь ЦК КПСС назвал её «пасквилем на советскую действительность». Твардовский подготовил новую редакцию поэмы и напрямую обратился за поддержкой к Н.С. Хрущёву. Руководителю страны поэма понравилась, её начали публиковать в газете «Известия». Но после отстранения Хрущева от руководства публикация поэмы была прекращена.
В эти годы Твардовский писал лирические произведения разных жанров: миниатюры, портреты, лирические поэмы, философские и публицистические стихотворения. В них выражены размышления о природе, родине, истории, жизни и смерти, поэтическом слове. Они составили книгу «Из лирики этих лет» (1967).
Всё чаще поэт обращается к форме цикла. Одной из вершин его творчества стал цикл «Памяти матери», в котором образ матери поэта превращается в символ всех матерей. В этот цикл вошли различные по жанровой природе произведения: от лирического рассказа до песни. Сын посвящает матери проникновенные эпические строки:
Прощаемся мы с матерями
Задолго до крайнего срока —
Ещё в нашей юности ранней,
Ещё у родного порога...
«Прощаемся мы с матерями...», 1965
В поэзии Твардовского переживаются все события современности. Он предвидел гибель села задолго до того, как это стало общим местом в публицистике. Он слишком прямо писал в стихах о псевдонаучном подходе в сельском хозяйстве, который станет одной из причин разорения села {«А ты самих послушай хлеборобов...», 1965). Ну, какое, казалось бы, дело поэту! Он понимает природу, закованную в бетон гидроэлектростанций, не дающую спать людям: «...Вода бессонная, живая, / Не успокоится на том» («Как глубоко ни вбиты сваи...»). Эти строки принадлежат человеку, который принимает всё происходящее в стране как личное счастье или несчастье. Твардовский в своём неравнодушии не одинок. Ещё громче прозвучат в эти годы похожие мысли-предостережения в прозе писателей-«деревенщиков» — В. Белова, В. Распутина и многих других.
О чём бы ни писал А. Твардовский после войны: о строительстве новой жизни, об освоении Сибири, о космосе, — в его произведениях неизменно звучит мотив памяти. Такие жанровые образования, как рассказ в стихах, портрет, баллада, песня, постепенно синтезируются в жанр стихотворения-размышления, позволяющий воплотить в потоке лирического сознания поток самой жизни. Осознание жизни как процесса, в котором человек — невосполнимая клеточка человеческого сообщества, позволяет поэту постичь взаимосвязь всех жизненно важных явлений. Память сближает героев войны и героев современности. В стихотворении 1961 года «Космонавту» Твардовский обращается к первому космонавту Земли Юрию Алексеевичу Гагарину и подчёркивает преемственность — от военных лётчиков к первому космонавту, — при забвении которой подвиги мирные были бы невозможны:
Так сохранилась ясной и нетленной,
Так отразилась в доблести твоей
И доблесть тех, чей день погас бесценный
Во имя наших и грядущих дней.
Переживание времени влечёт за собой раздумья о жизни и смерти. Эпическим пафосом приятия непременной цикличности жизни пронизана пейзажная лирика. Аллегорические образы природы наполняют философским смыслом темы смены поколений как непреложного закона бытия в стихотворениях «Как только снег начнут буравить...», «Как после мартовских метелей...», «Признание». Лирический герой осознаёт кратковременность жизни и ценность каждого поколения в вечной, непрерывно развивающейся жизни («Посаженные дедом деревца...»). В неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего утверждается непрерывный поток жизни.
Не случайно свою последнюю поэму, задуманную поначалу как глава к поэме «За далью — даль», А.Т. Твардовский назвал «По праву памяти» (1966—1969). Это лирико-философское размышление о драматической судьбе семьи поэта — отца, матери и братьев, — раскулаченной и высланной из родного села. Вместе с тем в ней выражена народная точка зрения на трагические события прошлого. Поэма была запрещена цензурой, в России её опубликовали лишь в 1987 году. В комментариях к поэме исследователь А. Турков писал: «При публикации поэмы в “Новом мире” М.И. Твардовская указывала, что “годы работы... которыми она помечена (1966—1969), не совсем точны” и что автор, по-видимому, забыл о существовании самых первых строк, в декабре 1963 года занесённых на страницу рабочей тетради и предваряемых словами: “14.ХII.1963. Сегодня... кажется, впервые за долгий срок почувствовал приближение поэтической темы, того, что не сказано и что мне, а значит и не только мне, нужно обязательно высказать. Это живая, необходимая мысль моей жизни (и куда как не только моей!).
Сын за отца не отвечает —
Сказал он, высший судия...”».
То есть поэтический замысел возник в то время, когда последствия культа личности Сталина уже не воспринимались так остро, как в начале «оттепели». Но для поэта-гражданина эта тема срока давности не имела.
Вот что писал филолог В.Я. Лакшин: «В... поэме “По праву памяти” он в полный голос сказал о трагедии раскулачивания, о сталинской расправе со своими же военнопленными, об изгнании из родных мест целых народов. Но он нашёл в себе мужество, не бия себя в грудь и не юродствуя, искупить свою невольную вину перед близкими, расстаться с иллюзиями своего поколения. <...>
В те дни, когда писались эти строки, проклинавшие культ личности Сталина, Твардовского уже душил другой культ — безличности, той бесформенной куклы, в какую превратился Брежнев, не тиран и не деспот, а просто исполнительный чиновник, верховное выражение аппаратного принципа власти».
Долгие годы Твардовский занимал руководящие посты в литературных организациях страны. Он был членом правления Союза писателей (с 1950 года), а в 1950—1954 и 1959—1971 годах — секретарём Союза.