Писатели-разночинцы. Н. Г. Чернышевский. Кто же стал прямым наследником идей натуральной школы в отечественной словесности? Если не считать великого сатирика и публициста М. Е. Салтыкова-Щедрина (ему будет посвящен следующий раздел), то прежде всего те писатели-разночинцы, кого принято именовать «революционными демократами». Они в большинстве своем интересовались не столько «художествами», сколько реальным ходом реальной жизни. Многие из них по духу своему были политическими борцами, хотели переменить российскую действительность эволюционным или революционным путем. Ho легальные способы участия в политике (выборы в парламент, партии) в самодержавной России отсутствовали. А нелегальной борьбой, участием в тайных революционных организациях ограничиваться им не хотелось. И тогда, почувствовав, что русская литература превращается в главную общественную трибуну, непосредственно влияет на умы, занимается судьбами «маленьких людей», критикует устройство российской жизни, разночинные прозаики и публицисты 1840—1860-х годов сознательно или бессознательно использовали литературу как средство продвижения своих политических идей.
Самым ярким представителем этой «когорты» отечественных писателей-борцов стал
Николай Гаврилович Чернышевский (1828—1889).
Он родился и вырос в Саратове, на Волге. Будучи (как многие литературные разночинцы) сыном священника, он рано расстался с церковной жизнью, но перенес всю страсть религиозного чувства на жизнь общественную. Он верил в переустройство земного бытия на справедливых началах, как верующий человек уповает на Царство Божие, на загробную жизнь. Человек прямой и честный, Чернышевский заранее предупредил свою будущую жену о том, что всего себя отдаст делу революции, а если случится народный бунт, то он непременно примет в нем участие; стало быть, скорее всего, попадет в крепость и на каторгу. И потому она сознательно и добровольно связала свою судьбу с «опасным» человеком.
Прежде чем выступить в роли беллетриста, Чернышевский (к тому времени перебравшийся в Петербург) успел защитить ученую диссертацию, названную «Эстетические отношения искусства к действительности» (1855). Главной идеей Чернышевского-эстетика стала мысль о том, что прекрасное есть сама жизнь во всех ее проявлениях, а трагическое — это ужасное в жизни человека.
С точки зрения традиционной эстетики идеи Чернышевского не выдерживали никакой критики. Мы читаем книгу не для того, чтобы извлечь из чтения практическую пользу; мы читаем ее для того, чтобы получить эстетическое наслаждение. Разумеется, хорошая книга в конечном счете влияет на нас, на наши мысли, на наше мироощущение, даже воспитывает. Ho это следствие, а не причина, результат, а не цель. Однако любые политические борцы, независимо от того, к какому лагерю принадлежат, дворянскому, разночинному или пролетарскому, относятся к искусству как к силе служебной, которая подчинена решению более важных общественных задач.
В 1863 году в «Современнике» появился роман самого Чернышевского «Что делать?». Название отсылало читателя к другому публицистическому роману «Кто виноват?» А. И. Герцена. (В центре герценовского сюжета стоял молодой дворянин Бельтов; воспитанный швей-царцем-идеалистом, Бельтов мечтал об общественной деятельности; пытался найти себе применение на социальном поприще в России; был отторгнут самодержавной действительностью; стал разочарованным «молодым стариком», фактически — неудачником.) Ho у Герцена вопрос был поставлен «по-литературному»; он, как писатель-аналитик, выученик натуральной школы, ставил диагноз современному обществу, объявлял его главным виновником бельтовской катастрофы. А у Чернышевского вопрос, вынесенный в заглавие романа, звучит почти как руководство к действию. Писатель словно бы заранее обещает читателю ответить на вопрос, дать рецепт исцеления от социальной болезни.
Полудетективному сюжету (таинственный герой Рахметов неизвестно куда исчезает) вполне соответствовала полудетективная история самой рукописи. 7 июля 1862 года по подозрению в причастности к революционным организациям Чернышевский был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. В период следствия (оно завершилось в 1864 году обвинительным приговором, гражданской казнью и семилетней каторгой) у Николая Гавриловича было много свободного времени, и он сочинил публицистический роман. Рукопись частями поступала на рассмотрение членов следственного комитета, но никаких возражений у них не вызывала: «опасные» идеи были хорошо законспирированы, завуалированы «развлекательной» формой. Пропустила роман и цензура; если что рукописи и угрожало в тот момент, так это случайность, «перст судьбы».
Позже А. Я. Панаева вспоминала:
«Редакция «Современника» в нетерпении ждала рукописи Чернышевского. Наконец, она была получена со множеством печатей... Некрасов сам повез рукопись в типографию Вульфа, находившуюся недалеко — на Литейной, около Невского. He прошло четверти часа, как Некрасов вернулся и, войдя ко мне в комнату, поразил меня потерянным выражением своего лица.
— Co мной случилось большое несчастье, — сказал он взволнованным голосом, — я обронил рукопись!»
Больше всего Некрасов опасался, что рукопись романа «Что делать?» найдет какой-нибудь простолюдин, который пустит ее на обертки или продаст в мелочную лавку; тогда восстановить роман уже не удастся. Однако все уладилось само собой: редакция поместила объявление в газете, и вскоре в «Современник» пришел чиновник, принес найденную им рукопись. В трех номерах журнала за 1863 год роман «Что делать?» был опубликован.
Героями его, как сам Чернышевский подчеркнул в подзаголовке («Из рассказов о новых людях»), стали представители нового поколения разночинной интеллигенции — позже их назовут «шестидесятниками».
Внешне роман построен так, что его поначалу и впрямь легко принять за традиционное нравоописание.
Юный студент-разночинец Лопухов возмущен тем, как обходятся в семье с девушкой Верой Павловной; став ее духовным руководителем (фактически заменив священника, духовного отца), он прививает ей любовь к наукам, практическим знаниям и социальным идеалам. А чтобы спасти ее от брака с ненавистным жуиром, женится на ней — и ради того отказывается от будущей врачебной карьеры, бросает учебу в медицинской академии.
Друг Лопухова, Кирсанов, тоже отказывается от блестящей врачебной практики, но уже не ради спасения юного существа, а ради занятий высокой наукой. В свою очередь, деловитая Вера Павловна придумывает способ, как приносить пользу обществу — она организует швейную мастерскую, работницы которой все заработанное забирают себе, а хозяйка никакой личной выгоды не преследует. (Это было первое в русской культуре живописание социалистического производства, основанного на справедливости, а не на прибыли.)
Ho социальная идиллия вдруг натыкается на личную проблему: по прошествии двух лет счастливой семейной жизни Лопухов замечает вдруг, что его жена полюбила Кирсанова. Как поступил бы в такой ситуации традиционный герой русской классической литературы? Впал бы в глубокую задумчивость, предался бы страданию, на худой конец вызвал бы противника на дуэль. Ho для новых людей (соответственно для новых героев) это недостойный выход из сложившихся обстоятельств, проявление дворянских предрассудков. Потому Лопухов руководствуется не эмоциями, а разумом (свои этические воззрения Чернышевский определял как «разумный эгоизм»). Он анализирует ситуацию и в конце концов приходит к выводу, что счастье Веры Павловны дороже всего, следовательно, она должна стать женой Кирсанова.
Образы молодых людей, исполненных практического благородства, оттенены, с одной стороны, недостойным образом матери Веры Павловны, Марии Алексеевны Poзальской. С другой — идеальным образом настоящего революционера Рахметова.
Мария Алексеевна практична, умна, однако равнодушна к чужим страданиям и жестока; ее единственная цель — благосостояние семьи. Разумеется, на фоне Poзальской с ее неразумным эгоизмом «новые люди» особенно выигрывают. Зато они чуть проигрывают на фоне Рахметова, который разорвал с родной ему дворянской средой и с юности посвятил себя будущей революции (Рахметов даже спит на голых досках, чтобы подготовить свое тело к лишениям). Лопухову, Кирсанову, Вере Павловне только предстоит еще стать сознательными борцами с существующим режимом — на это автор намекает вполне прозрачно.
Недаром Вере Павловне постоянно снятся сны, в которых возникают картины социалистического будущего; за это будущее, как полагает сочинитель, не жаль и жизнь положить. В знаменитом «четвертом сне» Веры Павловны вообще звучат слова автора, которые иначе как прямой призыв к революции понять невозможно: «...ты знаешь будущее. Оно светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте на него, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести: настолько будет светла и добра, богата радостью и наслаждением ваша жизнь, насколько вы умеете перенести в нее из будущего».
Пропагандистский, тенденциозный, как тогда говорили, смысл романа «Что делать?» в конце концов дошел до цензурного ведомства. Ho поздно — роман уже был опубликован. Оставалось лишь запретить его к переизданиям (запрет действовал вплоть до 1905 года). Te же, кто пропустил рукопись в печать, были примерно наказаны. Между тем Чернышевский, как человек последовательный, всего лишь осуществил на практике положения своей давней эстетической теории; он использовал художественную форму литературного произведения для «продвижения» практических идей. А потому роман его вызвал огромный читательский отклик, но не как литературное произведение, а как социальный, политический документ. Он и поныне сохраняет свое значение прежде всего как исторический источник, как далекое свидетельство той противоречивой эпохи.
«Новые люди» в социальной прозе 1860-х годов. Писатели обычного дарования, хорошего среднего уровня словно «законсервировали» поэтику физиологического очерка. И почти полтора десятилетия охотно эксплуатировали его приемы.
Так, Николай Герасимович Помяловский (1835—1863) ставил в своих прозаических сочинениях актуальные проблемы того времени: в его повести «Мещанское счастье» (1861) образованный разночинец Молотов сталкивается с неизлечимым помещичьим барством; в очерковой повести «Старьевщик» (1863) выведен человек из толпы. А Василий Алексеевич Слепцов (1836—1878) поместил в сюжетный центр своей нашумевшей повести «Трудное время» (1865) революционера-разночинца, который сталкивается не с «барством диким», а с косностью народа. Этот герой, Рязанов, выражает заветную мысль самого автора, доводя до крайности идеи русского «натурализма»: «Все зависит от условий, в которые человек поставлен: при одних условиях он будет душить и грабить ближнего, а при других — он снимет и отдаст с себя последнюю рубашку».
Такой сверхжесткий социальный подход к человеческой личности, полностью сводивший ее к внешним обстоятельствам, разделяли тогда многие. Один из самых популярных критиков и публицистов той поры, Дмитрий Иванович Писарев (1840—1868), в одной из статей полемически утверждал, что человек не убивает людей, не совершает плохих поступков потому же, почему не ест гнилого мяса. Ho оказавшись в безвыходной ситуации голода, он преодолеет брезгливость и гнилое мясо съест; следовательно, если среда, обстоятельства вынудят его, он и убьет, и украдет, и нет в том особой его вины. Фактически писатели и публицисты революционного лагеря превращали человека в социальное животное, которое зависит от общественных инстинктов. Потому Иван Сергеевич Тургенев назвал их нигилистами, от латинского слова nihil — ничто.
Однако высшие достижения литераторов, которые были последователями натуральной школы, связаны с пограничным между литературой и журналистикой жанром очерка.
Так, до сих пор переиздаются лучшие очерки Глеба Ивановича Успенского (1843—1902) о жизни русской пореформенной деревни — «Из деревенского дневника» (1877—1880). Его колоритная книга «Нравы Растеряевой улицы» (1866) прямо продолжала традицию «Физиологии Петербурга». Эти литературные очерки, лишенные вымысла, но окрашенные личной интонацией рассказчика, оказали прямое влияние на развитие «собственно» художественной литературы. Ими зачитывался, например, Владимир Галактионович Короленко (1853—1921), чьи повести «Слепой музыкант» (1886) и «В дурном обществе [Дети подземелья]» (1885) вы читали в младших классах. He прошли мимо них и другие талантливые прозаики второй половины XIX века, например Всеволод Михайлович Гаршин (1855—1888), автор хрестоматийного «социального» рассказа «Красный цветок» (1883).
Русская проза после натуральной школы. Параллельно с физиологическим очерком и художественными сочинениями очеркового типа в 1850-е и 1860-е годы развивалась реалистическая, жизнеподобная, бытописательная проза. Именно тогда русский читатель познакомился с автобиографическими романами Сергея Тимофеевича Аксакова (1791—1859): «Семейная хроника» (1856), «Детские годы Багрова-внука» (1858); тогда же в свет вышла его сказка «Аленький цветочек», наверняка хорошо вам знакомая. Отец известных славянофилов, братьев Аксаковых, Сергей Тимофеевич пришел в «профессиональную» литературу поздно, за несколько лет до смерти, но остался в отечественной культуре навсегда. Его литературный талант отличался оригинальностью. Когда писатели-разночинцы принялись разоблачать дикое барство и народное невежество, Аксаков почти демонстративно написал о счастливом детстве барчука, Багрова-внука. Стилистически он совпадал с духом времени, давал героям и событиям социальные характеристики, детально прописывал подробности действительной жизни; содержательно эпохе противостоял.
И все же дальнейшие судьбы русской словесности были связаны в первую очередь не с остросоциальными повестями из современной «низовой жизни», не с яркими очерками или автобиографическими повествованиями в духе Аксакова, а с жанром романа.
Основные жанры новоевропейской эпической прозы — рассказ (новелла), повесть, роман. Рассказ — это малая форма; в нем, как правило, одна сюжетная линия, не осложненная «боковыми» фабульными ходами, в центре внимания рассказчика — судьба главного героя и его ближайшего окружения. Новеллой принято именовать особую разновидность рассказа с динамичным сюжетом, который завершается неожиданной развязкой (само название жанра новеллы произошло от итальянского слова novella, что значит «новость»). Повесть — средняя форма эпической прозы; как правило, в повести несколько сюжетных линий, сложно взаимодействующих друг с другом. Ho, подобно рассказу (и это «закреплено» названием жанра), повесть показывает картину жизни, которую можно как бы охватить одним взглядом, взглядом рассказчика, повествователя.
А вот роман — большая форма эпической прозы, охватывает такой обширный срез жизни, так переплетает судьбы героев, сюжетные линии, что одному рассказчику трудно удержать все его нити в своих руках. Поэтому он вынужден прибегать к свидетельствам и «документам», пересказывать события с чужих слов, «поручать» героям, которые были свидетелями некоторых эпизодов, самостоятельно повествовать о них. Роман, как наиболее крупный литературный жанр, часто поглощает малые и средние жанры. Внутрь обширного романного пространства могут входить и стихотворение, и сказка, и даже целая повесть — вспомните хотя бы «Повесть о капитане Копейкине» в гоголевских «Мертвых душах».
И конечно, чем сложнее становилась картина жизни, которую стремились изобразить русские писатели второй половины XIX века, тем чаще они обращались к синтетическому, всеобъемлющему, всеохватному жанру романа. Именно в этом жанре работали Федор Достоевский и Лев Толстой. Им было суждено завершить все те важнейшие процессы, которые происходили в отечественной словесности на протяжении всего XIX столетия. Они сумели соединить в своем романном творчестве изображение индивидуального характера в неразрывной связи с обществом и средой — и предельно широкий взгляд на человека как на существо, способное преодолеть любые обстоятельства.