Художественный мир “Тихого Дона” конкретен, представим. Слово Шолохова передает зрительные, слуховые, обонятельные, осязательные, вкусовые ощущения и впечатления: “...резко пахло печеным хлебом, сеном, конским потом... Григорий, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы, почувствовал, как в рот ему льется густая, со знакомым пресным вкусом, холодная жидкость”. “Григорий услышал издавна знакомый, согласный, ритмичный перезвяк подогнанного казачьего снаряжения...” Очнулся он “в теплой комнате, — не раскрывая глаз, всем телом ощутил приятную свежесть чистого постельного белья, в ноздри ему ударил терпкий запах каких-то лекарств” (кн. 4, ч. 8, гл. XXVII, XXVIII). Подобных описаний в романе-эпопее множество. Автор не избегает и описаний неэстетичных, особенно когда с эпической сдержанностью пишет о тяжелых ранах, о трупах убитых. “Бешняк... присел, скрежеща зубами, сгибаясь в смертном поклоне: немецкий ножевой штык искромсал ему внутренности, распорол мочевой пузырь и туго дрогнул, воткнувшись в позвоночник”. На одном из убитых, которых казаки рассматривают “с тем чувством скрытого трепетного страха и звериного любопытства, которое испытывает всякий живой к тайне мертвого”, “не было фуражки, не было и верхушки черепа, чисто срезанной осколком снаряда; в порожней черепной коробке, обрамленной мокрыми сосульками волос, светлела розовая вода, — дождь налил” (кн. 2, ч. 4, гл. XXI, III). Ничего подобного в русской классической литературе, в том числе в “Войне и мире”, мы не найдем, здесь отразился уже страшный опыт XX столетия, приучивший людей к тому, к чему привыкать нельзя. Ho, разумеется, эпическое спокойствие повествователя обманчиво — это форма выражения неприятия войны.
“Изобразительное” в романе-эпопее, как правило, подчинено выразительному, передаче впечатления, настроения, характеристике персонажа и т.д.: во время венчания Григорий “давил в руке восковой стержень свечки... Потом Григорий три раза целовал влажные безвкусные губы жены, в церкви угарно завоняло чадом потушенных свечей...”. Мирон Григорьевич на свадьбе “плясал деловито и серьезно, — как все, что он делал” (кн. 1, ч. 1, гл. XXII, XXIII).
Изобразительна и речь персонажей, передаваемая со всеми ее диалектными особенностями. Частично они сохраняются и в авторской речи. Ho персонажи, не принадлежащие к донцам, говорят менее сочным и характерным языком. Особенно это касается интеллигентов, вообще образованных людей. Практически все они изъясняются книжно — и друг с другом, и с простыми людьми, словно совершенно не могут хоть немного сориентироваться на понимание собеседника. Например, Копылов, начальник штаба дивизии Мелехова, распекает его за незнание приличий: “...вместо того чтобы пользоваться носовым платком, как это делают все культурные люди, ты сморкаешься при помощи двух пальцев...” и т.д. (кн. 4, ч. 7, гл. X). Весь этот разговор, как и многие другие в четвертой (и отчасти третьей) книге, затянут и звучит неестественно.
Наряду с сухим языком информационных “справок” Шолохов иногда использует патетику, достаточно, впрочем, сдержанную: «Кучка храбрецов с пением “Интернационала” пошла в контратаку. На смерть.
Сто шестнадцать павших последними возле Дона были все коммунисты Интернациональной роты» (кн. 4, ч. 7, гл. II).
Шолохов оказывается в своей настоящей стихии, когда описывает природу, быт, людей родного Дона. “Местный” материал не мешает писателю создавать общечеловечески значимые образы, но придает им своеобразный, неповторимый живой колорит.