В “Тихом Доне” более 800 персонажей, даже эпизодические из них наделены запоминающейся индивидуальностью. В отличие от любого другого масштабного повествовательного произведения, насчитывающего несколько томов, большинство и главных и второстепенных персонажей “Тихого Дона” гибнет. Хотя мирная жизнь на хуторе Татарском изображена далеко не идиллически (предыстории — рассказы о судьбе деда Григория, Прокофия Мелехова, и его жены-турчанки, которые стали жертвами хуторян, не приемлющих ничего выходящего за пределы их представлений, и о юности Аксиньи, изнасилованной собственным отцом, которого за это зверство ее мать и брат забили насмерть; жестокое обращение Степана Астахова с женой, доставшейся ему не девственницей; пересуды о связи Григория с Аксиньей, которые, в отличие от других в подобных ситуациях, жили почти не таясь, и злорадное ожидание хуторянами возвращения Степана; поведение Митьки Коршунова с Елизаветой Моховой и месть ее отца, спустившего на Митьку собак, и т.д.), все же главной причиной ожесточения людей, приведшего к тяжелейшим последствиям, выступает война, узаконенное массовое убийство. “Хуже бирюков стал народ. Злоба кругом”, — говорит уже в начале “германской” Григорий (кн. 1, ч. 3, гл. X), еще недавно тщетно пытавшийся остановить коллективное изнасилование молодой польки Франи его товарищами. А Гражданская война разделяет на враждующие станы единый народ. “Ты гляди, как народ разделили, гады! Будто с плугом проехались...” — восклицает на первых страницах третьей книги (гл. II) Петро Мелехов.
В этой книге сказано, что к развернувшимся летом 1918 г. боевым действиям против красных казаки-фронтовики “относились пренебрежительно: и размах, и силы, и потери — все в сравнении с германской войной было игрушечно” (ч. 6, гл. X). Ho, как выясняется далее, автор видит Гражданскую войну более страшной и трагичной. Такой ее видит и читатель. На Первой мировой сгинули те, к кому читатель еще не успел привыкнуть, или вовсе безымянные персонажи, а теперь на войне или в связи с ней погибают большинство Мелеховых, старшие Коршуновы (Мирон Григорьевич и дед Гришака), Наталья, Аксинья, родные Михаила Кошевого, Валет, Котляров, двое братьев Шамилей (в германскую — один), Аникушка, Христоня и многие, многие другие; кроме жителей хутора Татарского — отец и сын Листницкие и их слуга дед Сашка, Штокман, Анна Погудко и другие, включая персонажей исторических: Подтелкова, Кривошлыкова, участников их экспедиции, Чернецова, Фомина и т.д. — белых и красных, повстанцев и воевавших в “бандах”. “Подешевел человек за революцию” (кн. 4, ч. 8, гл. I), — говорит хозяин, у которого Григорий во время “отступа” оставил больную Аксинью. Теперь гораздо чаще, чем раньше, смерть приходит не только к мужчинам, но и к женщинам и детям. Последней в сюжете умирает Полюшка, маленькая дочь Григория, вестью об этом отмечено его окончательное возвращение домой.
Из главных персонажей, по сути, жить остается только озлобившийся Кошевой, который в хозяйственном развале, в отсутствии самого необходимого винит прежнюю “кадетскую власть”, не стесняясь на нее и наговаривать для пользы “родной Советской власти”. “Все одно они сволочи, и им от этого не убудет, а нам явится польза...” — думает Михаил, и на собственную жену, напоминающую ему об обещаниях богатой жизни и жалующуюся на то, что теперь нет даже соли, он кричит: “Ежли ишо раз так будешь говорить — не жить нам с тобой вместе, так и знай! Твои слова — вражьи...” (кн. 4, ч. 8, гл. V). Никакого просвета Шолохов не показал, и сам собой встает вопрос о том, ради чего же были принесены неслыханные жертвы.
В авторских декларациях, некоторых оценочно значимых выражениях безапелляционно утверждается просоветская позиция, например: “В Макеевском районе подвизался есаул Чернецов...” (ирония над будущей первой жертвой массовых расправ красных с пленными), “колонна корниловских войск... протянулась через Дон жирной гадюкой” (кн. 2, ч. 5, гл. Ill, XVIII) и т.п. Подтелков упрекает своих политических противников: “He мы, а вы зачинаете гражданскую войну!” — но условием прекращения наступления Красной гвардии ставит передачу власти ревкому. В ответе донского правительства ревкому говорится о том, что оно не желает гражданской войны: “Правительство полагает, что, если посторонние области отряды не будут идти в пределы области, — гражданской войны и не будет, так как правительство только защищает Донской край...” (кн. 2, ч. 5, гл. X, XI). Никто не хочет гражданской войны, но и от своих политических притязаний не отступает. Столкновение интересов оказывается неотвратимым. Фактически вина возлагается не только на одну сторону. И даже — в образной системе — скорее на большевиков, которые и совершили революцию. Илья Бунчук первым застрелил своего боевого товарища Калмыкова за оскорбление Ленина, потом, в ноябре 1918 г., увидев, как двое красногвардейцев пристреливают пленного офицера, он говорит своей возлюбленной Анне: “Вот это мудро! Убивать их надо, истреблять без пощады!” (кн. 2, ч. 5, гл. VII). He менее решителен в этом вопросе и Штокман. По приказу Подтелкова порубили офицеров во главе с Чернецовым вопреки поручительству взявшего их в плен Голубова. В Вешенской расстреляли без особого разбирательства первых семерых арестованных с хутора Татарского, в том числе Мирона Григорьевича Коршунова и Авдеича Бреха. Далее число жестокостей все возрастает, что порождает и самозащиту и месть.
Ho виноваты все-таки обе враждующие стороны, и белые и красные, затем и повстанцы, поначалу избравшие, как казалось, третий путь (выступая против большевиков, сохранили обращение “товарищ” и т.д.). Только и мечтающие о мире, покое, о работе на земле казаки вновь и вновь оказываются вынуждены браться за оружие. Разворачивающаяся борьба все глубже засасывает самых разных героев. Правда, среди персонажей-большевиков нет такого палача-любителя, как Митька Коршунов среди белых, только упоминается комендант-взяточник, “форменный садист, безобразник, сволочь”, на место которого назначают Бунчука (кн. 2, ч. 5, гл. XX). Бунчук занимается расстрелами, заявляя, что приносит пользу, и приходя в смятение лишь во время расстрела человека, у которого все руки в мозолях. Ho и он в конце концов заболевает от такой работы, а потом уходит на фронт, где теряет свою Анну. Его любовь к Анне Погудко — единственная в романе параллель к страстной любви Григория и Аксиньи, к верной любви Натальи. И этот относительно положительный из заметных персонажей-большевиков исчезает в середине романа, расстрелянный вместе с другими подтелковцами.
Описание же могилы убитого казаками “мужика” Валета в финале второй книги — одно из поэтичнейших во всем произведении мест, несмотря на то что Валет первым говорит о Григории Мелехове: “...убил бы...” — и тогда Мишка Кошевой думает: “А ить убил бы, хорек!” (ч. 5, гл. XXII). Зато позже у Григория будут основания заявить: “По мне они одной цены — что, скажем, свояк мой Митька Коршунов, что Михаил Кошевой” (кн. 4, ч. 8, гл. VII). Даже самый мягкий из последователей Штокмана, Иван Алексеевич Котляров, претерпев страшные муки в плену, перед своей гибелью ожесточается: “Воевал с ними и их же жалел сердцем... He жалеть надо было, а бить и вырубать все до корня!” (кн. 3, ч. 6, гл. LIV). Автор едва ли солидаризируется в этом вопросе с кем-нибудь из персонажей, но именно поэтому бесспорны его большая художественная объективность и общечеловеческий гуманизм.
Он явно не сочувствует идее донского сепаратизма, связанной с образами Чубатого и Изварина. Ho без комментариев остаются высказывания ряда персонажей о советской власти. “Хозяйственному человеку эта власть жилы режет”, — утверждает богатый Мирон Григорьевич. По словам здорового казачины, встреченного Григорием у Кудинова, лодырям “самая жизня с этой властью, вакан!” С другой стороны, старовер говорит Штокману: “Потеснили вы казаков, надурили, а то бы вашей власти и износу не было. Дурастного народу у вас много, через это и восстание получилось” (кн. 3, ч. 6, гл. XIX, XXXVIII, XXXIX).
Что определенно приемлется и Шолоховым, и такими разными его героями, как Григорий и Иван Алексеевич, — это идея равенства. Если Пантелей Прокофьич гордится сыновьями-офицерами и особенно тем, что Григорий, словно генерал, командует дивизией, а Подтелкова во главе Донского края не может признать, поскольку он по чину всего лишь вахмистр, то Григорий, еще во время призыва столкнувшийся с пренебрежительным отношением к нему врачей и офицеров, а потому чувствующий себя совершенно чужим среди тех, к кому он по чину принадлежит, так и не смиряется с социальным расслоением, высказывается против “ученых людей” и “господ”, которые “спутали” таких простых людей, как он. Особенно показательно его столкновение с генералом Фицхелауровым, от которого он требует отношения к нему, как к такому же командиру дивизии. Потому-то Григорий, по выражению командующего повстанческой армией Кудинова, — “недоделанный большевик” (кн. 3, ч. 6, гл. LXIV). Ho тот же Кудинов, в сущности, признает воздействие революции на народную психологию: “Гордость в народе выпрямилась” (кн. 3, ч. 6, гл. XXXVIII). Казак-рабочий Котляров и вовсе сияет, побывав у председателя окружного ревкома: «Вошел к нему в кабинет. Он поручкался со мной и говорит: “Садитесь, товарищ”. Это окружной! А раньше как было? Генерал-майор! Перед ним как стоять надо было? Вот она, наша власть-любушка! Все ровные!» Однако Григорий возражает ему “по старой дружбе”: «Этим темный народ большевики и приманули... А куда это равнение делось? Красную армию возьми: вот шли через хутор. Взводный в хромовых сапогах, а “Ванек” в обмоточках. Комиссара видал, весь в кожу залез, и штаны и тужурка, а другому и на ботинки кожи не хватает. Да ить это год ихней власти прошел, а укрепятся они, — куда равенство денется?..» И потом добавляет: “Уже ежли пан плох, то из хама пан во сто раз хуже!” Автор тут определенно больше на стороне Григория. «“Твои слова — контра!” — холодно сказал Иван Алексеевич, но глаз на Григория не поднял». Вскоре казак, который подвез Штокмана и получил сорокарублевую керенку, заметит: “Ишь вон ты, сорок целковых отвалил, а ей, поездке, красная цена пятерик” (кн. 3, ч. 6, гл. XX, XXXIX).
Григорий не раз сознается в своей неправоте, думает об ответственности. Еще во время восстания он говорит: “Неправильный у жизни ход, и, может, и я в этом виноватый...” (кн. 3, ч. 6, гл. XLVI). А ближе к концу романа Григорий хотя и призывал убийцу брата к примирению (“Ежли все помнить — волками надо жить”), даже допускает наедине с собой правоту Михаила и признает свои “прошлые грехи”. После этого ему снится, как перед атакой под ним сползает седло, к его стыду и ужасу: “Полк пошел в атаку без него...” (кн. 4, ч. 8, гл. VI). Можно видеть в этом символе натяжку, упрощенное объяснение того, что прежде представало во всей сложности, объяснение, вызванное обстановкой конца 30-х гг., когда дописывался “Тихий Дон”. Ho вне политической конъюнктуры возможен и вопрос о том, полноценен ли “полк” без правдоискателя Григория Мелехова. Во всяком случае Григорий и вместе с ним автор не склонны безоговорочно признавать чью бы то ни было правоту. “Неправильный ход” жизни обусловлен явно не только шатаниями людей, подобных Мелехову. Кончается все хоть и “огромным, сияющим”, но “под холодным солнцем миром”, с которым героя “пока еще роднило” только маленькое существо, сирота, напоследок взятый на руки исстрадавшимся отцом.