«Немую боль в слова облечь...» (поэзия А. Т. Твардовского)

А. Т. Твардовский — ярчайший поэтиче­ский талант. Доминирующая черта его творчества — высочайший уровень граж­данского беспокойства во всех без исклю­чения жизненных ситуациях. Счастлив тот, кто «посетил сей мир в его минуты роко­вые». Чем-чем, а «роковыми минутами» наша эпоха не обделена. Твардовский убедился в этом на собственном жизнен­ном опыте.

Родом он из смоленской деревни, из се­мьи, пережившей драму раскулачивания и ссылки. О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Невольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой киноко­медии «Кубанские казаки», которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьянскую жизнь сплошным праздником — и праздник по­лучился на славу. Так было и в раннем сти­хотворении Твардовского «Гость», где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы по­смотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было добро­вольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный «ржаной с начинкою пирог», а хозяева ему поллит­ровку ставят и яичницу «во всю сковоро­ду»! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: «А скот был сытый, плавный, чистокров­ный». Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму «Страна Муравия». Ста­рое вино будет влито в новые мехи.

И черные — с построек старых — бревна

Меж новых хорошо легли в забор.

Многозначительный образ! Словно сим­вол того, как люди старого, темного со­знания все же входят в новую жизнь. Такой образ нельзя потерять, и те же бревна «хорошо легли» в текст поэмы: и бревна старые в забор меж новых улеглись. Од­ним словом, правду жизни следовало втиснуть в прокрустово ложе «социализ­ма», забыв о крестьянской трагедии.

Надо было вспомнить, как страдали бед­няки от кулаков. Твардовский описал несча­стную долю девушки, выданной за богатого хозяина, у которого «скот хоботастый, сы­тый, чистокровный». Уж не этот ли скот ока­зался на колхозном дворе? Помните, в «Гос­те» сказано точно так же о скоте? Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за «трудодни»!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку перепало как гостю). А на кулацком на дворе, « где журавель колодезный и тот звучал с торжественностью церковной», — в том «немилом, нежилом раю» бедной бесприданнице нет ни весе­лья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была: Ты хлопотала по двору чуть свет, В грязи, в забвеньи подрастали дети, И не гадала ты, была ли, нет Иная радость и любовь на свете. Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в боль­шом крестьянском хозяйстве (как и учас­тью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардовского есть искренняя боль и искренняя  вера в возможность иной, радостной жизни. А чем кончается кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раску­лачивают и ссылают: И с ним одним, угрюмым стариком, Куда везут вас, ты спокойно едешь, Молчащим и бессмысленным врагом Подписывавших приговор соседей. Не правда ли, в этом очень «идейном» стихотворении, в этих «правильных» сло­вах все же чувствуется «немая боль» вы­сылаемых крестьян. Да и как не быть бо­ли? Односельчане «подписали приговор» соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипучей телеги, увозившей на Со­ловки классовых врагов, особенно должна была впечатлять идиллическая  картина новой жизни всей Смоленщины: Край мой деревенский, шитый лыком, Ты дивишься на свои дела. Слава революции великой Стороной тебя не обошла. Славной жизнью, сытой и веселой — Новая Смоленщина моя. Было все это. Но какой ценой! Миллио­ны умерших от голода мужиков в Повол­жье и на Украине. А сколько было лучших работников сослано или расстреляно! Са­ми же мужики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня поэта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по любви за пастуха,  выдали за кулака — и что теперь, как жить? Поздно о том говорить, горевать, Батьке бы с маткой заранее знать, Знать бы, что жизнь повернется не так, Знать бы, чем станет пастух да батрак. «Жизнь повернется не так» — надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе Предсе­датель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком. В наши дни поэма «Страна Муравия» своей прав­дивостью и драматизмом напоминает нам о цене, которую народ платит за то, что жизнь поворачивается «не так».

—                   Что за помин?

Помин общий! 

Кто гуляет?

Кулаки! Поминаем душ усопших, Что пошли на Соловки... Их везли, везли возами... С детками и пожитками.

Вот и снова «немая боль» в очень опти­мистической поэме. Жуткая картина высе­ления человека из воли в неволю, что рав­носильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:

Отчего ты, божья птичка,

Звонких песен не поешь?

— Жить я в клетке не хочу,

Отворите мне темницу,

Я на волю полечу.

Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина «Птичка». Сложены эти стро­ки в 1823 году, но прошло столетие — и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без всякой надежды. Через двад­цать лет наступила хрущевская «оттепель». Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким «застоем». Твардовский внутренне раскре­постился и «немую боль в слова облек». Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: «За далью — даль», «Теркин на том свете». Нещадно изобличающие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, показуху. Не­мало таких строк и в посмертно опублико­ванной поэме «По праву памяти»:

Пред лицом ушедших былей

Не вправе мы кривить душой, —

Ведь эти были оплатили

Мы платой самою большой...

За два года до своей смерти Твардов­ский отверг все запреты на память — пре­дал гласности память о крестьянской тра­гедии 30-х годов:

...не те уже годочки, —

Не вправе я себе отсрочки

Предоставлять.

Гора бы с плеч —

Еще успеть без проволочки

Немую боль в слова облечь,

Ту боль, что скрыта временами

И встарь теснила нам сердца...

«По праву памяти» — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем постижения на­родной правды. Это острое социально-гражданственное и лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Она прониза­на требованием большой и бескомпро­миссной правды, воскрешающей «живую быль» и боль нелегких страниц нашего ис­торического прошлого. Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме — это не просто вос­поминание о былом, а невозможность за­быть, не отпускающая боль души, постоян­ное тревожное и суровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска прав­ды — как истины и справедливости —

сквозной в поэме и пронизывает ее текст

от обращения к себе во вступительных строках и до завершающих ее слов. В этой поэме развиваются и углубляются моти­вы, прозвучавшие в книге «За далью — даль» (особенно в главах «Так это было», «Друг детства»), но приобретшие здесь глубоко личностный характер. Все это по­истине выстрадано поэтом, поскольку речь идет о драматической судьбе его се­мьи, самых близких людей, о его собст­венной судьбе. О великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба Ро­дины, когда народ, отдавший сынов и до­черей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский.

И о том, какие бесчинства совершались «во имя этого народа», рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято. Но вера в то, что «и впредь как были — будем — какая вдруг ни грянь гроза — людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза», пронизыва­ет все произведения поэта.

На долю Твардовского выпало стать по­этическим зеркалом трех трагических пе­риодов, потрясших мир, и большую и ма­лую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е, и 40-е, и послевоенные годы — и, наконец, ему посчастливилось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:

Вся суть в одном-единственном зачете:

То, что скажу, до времени тая,

Я это знаю лучше всех на свете —

Живых и мертвых — знаю только я.

Сказать то слово никому другому

Я никогда бы ни за что не мог

Передоверить.

Даже Льву Толстому —

Нельзя.

Не скажет — пусть себе он бог.

А я лишь смертный.

За свое в ответе.

Я об одном при жизни хлопочу:

О том, что знаю лучше всех на свете,

Сказать хочу.

И так, как я хочу.

Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пушкина. «Эта простота, мет­кое слово, — писал Б. Пастернак, — помог­ла завоевать сердца миллионов...»

Твардовский был не просто представи­телем своего времени, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в пол­ную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. «Силу можно показать, когда го­воришь в полный голос», — писал Ф. Аб­рамов. И по сей день этот голос «правды сущей», голос «прямо в души бьющий» до­х о д и т до душ и сердец наших.