«Гнет власти роковой»
...нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстъми томимой.
А. Пушкин
«Пир во время чумы» — трагедия, несущая в себе то, что древние греки называли катарсисом, разрешением трагического конфликта. Эта трагедия, как известно, представляет собой вольный перевод одной сцены из драматической поэмы английского поэта-романтика Вильсона, но в то же время это, может быть, наиболее личное из всех драматических произведений, созданных Пушкиным Болдинской осенью. Сюжетная конструкция в нем великолепна. В один клубок сплелись здесь и щемящее чувство тоски и одиночества человека, запертого холерными карантинами в маленькой деревушке, и горечь потери близких друзей, вступивших на Сенатской площади в противоборство с «жестоким веком», и воспоминание о женщине, которой уже нет в живых, но чувство к ней все еще продолжает жить в душе поэта, и предчувствие новых суровых испытаний, что несет ему грядущая жизнь.
Мир «Скупого рыцаря» очень широк — сценическими и особенно вне-сценинескими образами воссоздана почти пластически осязаемая картина Европы эпохи позднего средневековья. В «Моцарте и Сальери» два музыканта живут в мире искусства, вроде бы только о нем и говорят. В «Каменном госте» перед вами предстает всего лишь «импровизатор любовной песни» — человек, внешне замкнутый в своем эгоцентричном мире. И, наконец, у героев «Пира во время чумы» практически нет выхода в большой мир. (Пирующие — всего лишь крохотный островок в мире мертвых.)
Ситуация трагедии уникальна, она являет собой некую экспериментальную площадку для исследования самых общих вопросов бытия. Но в самой уникальности ситуации заложены громадные возможности для обобщения, для соотнесения проблем отдельного человека и человечества в целом.
Внешняя динамика здесь вступила бы в явное противоречие с внутренней жизнью героев. Из трех стадий нравственного поступка — мотивов, непосредственного действия и следствий его — Пушкин на этот раз исследует лишь первое, сознательно отсекая все остальное. Поэтому каждый из пирующих, в сущности, замкнутый мир; их речи прежде всего самоизлия-ния, непрерывная цепь внутренних монологов; их судьбы, может быть, и пересекаются, но ни в коем случае не взаимовлияют друг на, друга. Все это создает особый, напряженный лиризм последней из маленьких трагедий.
Герои обречены на гибель. Они это знают. Осознание неизбежного рождает в иных людях фаталистическое примирение с судьбой, с неотвратимостью рока. Этот фатализм может быть очень разнымтут и бездумная беспечность Молодого человека, предлагающего выпить в честь уже погибшего Джаксона «с веселым звоном рюмок, с восклицаньем», и самоотверженное великодушие нежной Мери, и черствый эгоизм Луизы, пытающейся самоутвердиться в человеконенавистничестве, но:
...нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой.
Сама атмосфера пира проникнута лишь иллюзией жизни, смерть все время напоминает пирующим о неотвратимости и закономерности конца. Трижды звучит в трагедии мотив неотвратимо надвигающегося конца. При открытии занавеса пирующие вспоминают о Джаксоне, первом выбывшем из их круга. После песни Мери на пир врывается «телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею». И, наконец, сразу после гимна Вальсингама появляется Священник, напоминающий о всеобщем бедствии.
И как бы в ответ на зов смерти трижды звучит в трагедии имя Председателя пира Вальсингама. Так вырастает в трагедии могучая фигура Вальсингама. По справедливому замечанию В. Непомнящего, в нем «соединились и внутренняя мощь, и гордое одиночество Барона, и напряженное раздумье Сальери, ищущего справедливости и истины, и отвага Дон Гуана, и творческий гений Моцарта, в час смертельной опасности диктующий Председателю бессмертные строфы гимна чуме».
В сущности, «Пир во время чумы» начинается с той тревожной ноты раздумий о жизни, подлинной и мнимой, которой заканчивалась каждая из маленьких трагедий. Но если в финалах предшествующих пьес в раздумье повергались читатели и зрители, то здесь эти раздумья вынесены, если так можно выразиться, на авансцену: в них все время погружен главный герой.
Вальсингам — Председатель пира, возможно, даже его инициатор. И пир предпринят с целью забыться среди ужаса всеобщей смерти. Но происходит парадоксальное: именно Председатель пира все время возвращается в своих мыслях к смерти и настойчиво напоминает о смерти всем пирующим. Это он настаивает, чтобы в честь погибшего Джаксона выпили скорбно, при молчании. Это он просит Мери спеть унылую песню. И хотя он готов затем веселиться, веселья все же не получается, ибо «ничто Так не печалит нас среди веселий, Как томный, сердцем повторенный звук!»
Вальсингам как бы все время находится в двух измерениях: он погружен в себя, в свой внутренний мир, но одновременно зорко присматривается ко всем, его окружающим. Бездумный пир как забвение от опасности им уже отвергнут. (Недаром он первый слышит стук колес «телеги мертвых»!) Собственно, среди собравшихся за столом только один Молодой человек изъявляет готовность к такому пиру. Именно он просит Председателя спеть вакхическую песнь. И тот отказывается и поет вместо нее гимн чуме.
Две песни «Пира во время чумы» — два эмоциональных центра трагедии, средоточие дум самого автора. Но если «жалобная песнь» Мери — это прославление самоотвержения и смирения перед неизбежной гибелью, то гимн Председателя — гимн самоутверждения человека, вступающего в противоборство, пусть неравное, со смертельной опасностью.
Песня Мери и гимн Председателя не столько сближаются, сколько отталкиваются друг от друга. Строй песни Мери, ее лексика и фразеология пронизаны самоотверженной любовью, но одновременно и боязнью, покорностью судьбе:
...Поминутно мертвых носят,
И стенания живых Боязливо бога просят
Успокоить души их!
...И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!
Даже самоотверженность, забота о любимом несет в песне Мери печать смирения и покорности. Она сулит возлюбленному не радости жизни, а лишь утешение в памяти о любимой, — в этом и только в этом возлюбленный, убежавший от чумы, от общего людского несчастья, сможет обрести покой (заметим: покой, а не жажду жизни).
Вальсингам назовет песню Мери жалобной. Однако
...мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной...
Не о жертвах и не в печальную память погибшим слагает свои строфы Вальсингам. Он поет о жизни и о битве со смертью за жизнь.
Что делать нам? в чем помочь?Вот основной вопрос Вальсингама! Помочь! И помочь не только самому себе, помочь людям, оказавшимся в общем несчастье. Вначале эта помощь людям мыслится им совсем в духе Молодого человека:
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Но суть монолога не в этом. Не слава чуме, а — вызов! Не пир, а — бой!
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
О каком упоении, о каких наслаждениях тост Вальсингама? Конечно ж, не о самозабвении и не о смирении перед роком. Гимн Председателя — прямое обращение к воле человека, побуждение его к действию, а отсюда и воспевание счастья битвы. Но конец гимна вновь возвращает нас к теме Молодого человека:
Бокалы пеним дружно мы
И девы розы пьем дыханье, —
Быть может... полное Чумы!
Мы не случайно дважды — в начале и в конце гимна — вспомнили о позиции Молодого человека. Взаимоотношения его с Вальсингамом непросты. Если Луиза и Мери, безусловно, взаимоотталкиваются, то Молодой человек и Вальсингам в чем-то и смыкаются. Не зря же все-таки Вальсингам — Председатель пира! Того пира, которого так страстно жаждет Молодой человек. И Вальсингам удержан на пиру не только «отчаянием», но и
...новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья...
Безусловно, «упоение» пиром во время чумы — чувство сложное и острое, это чувство человека, находящегося на грани жизни и смерти. Но все же не бегство и не смирение, а борьба! — вот пароль и лозунг Вальсингама. И если уж встретить смерть, то встретить ее с открытым забралом! Смысл центральной части гимна — в прославлении подлинной дерзости челове-ка-бойца, в вызове небесам. Недаром в гимне Вальсингама прозвучала мысль о бессмертии. Конечно же, он пел не о бессмертии на небесах — об этом уже спела Мери. Бессмертие Вальсингама — только в сердцах и памяти людей, до небес ему сейчас нет дела. И Священник прав, называя Вальсингама безбожным.
Человек и Смерть столкнулись на равных. Сила духа героя реально противостоит чуме, которая, кстати сказать, приобретает в гимне Председателя черты воительницы, по-своему даже привлекательной. Именно поэтому так драматургически закономерен внешне, казалось бы, неожиданный и случайный финал трагедии: Вальсингам бросает вызов чуме и не гибнет!
Драматургический конфликт перерастает тему борьбы с роком. Он разрешается как гимн человеческой дерзости и гордости перед лицом самой смерти. Однако пьеса не могла закончиться гимном Председателя. Для разрешения конфликта Пушкину оказывается крайне важным последний спор «Маленьких трагедий» — спор Вальсингама со Священником, тоже действующим во время всеобщей катастрофы.
Похоже на то, что Вальсингам ожидал реакции на свой гимн так же, как и на песнь Мери. И реакция возникает, но не со стороны пирующих (Вальсингам все же не сумел достучаться до их сердец), а со стороны Священника. Это — достойный противник Председателя. Он находит для осуждения пира точные и сильные слова — но... он в чем-то перекликается с Вальсингамом (ведь и Председатель отказывался забывать о жертвах чумы и все время возвращал пирующих к памяти о погибших). Именно поэтому Вальсингам не присоединяется к брани в адрес Священника, которая раздается за пиршественным столом, именно поэтому он разговаривает с ним уважительно, но не только не хочет следовать за ним, а готов проклясть каждого, кто уйдет с пира.
Священник, как и Вальсингам, стремится «ободрить угасший взор», но... лишь для того только, чтобы подготовить обреченного к смерти. И голос Священника, весь строй его речи — это голос самой смерти, как бы звучащий из-за гробовой доски. Священник беспрестанно напоминает об умерших, о муках ада и о райском блаженстве, он судит живущих от имени погибших. Здесь, по тонкому наблюдению М. Цветаевой, причина того, что Священник лишен в трагедии контргимна, — молитвы.
Знаменательно обращение Священника к имени погибшей Матильды в качестве последнего, решающего аргумента в споре с Вальсингамом! Упоминание о Матильде вызывает у него бурный эмоциональный взрыв. Да, Председатель признает, что он осквернил память матери и возлюбленной, участвуя в пире! Но тем не менее он останется, ибо здесь — жизнь, пусть на краю гибели, но — жизнь, а там — лишь смирение и бездействие перед лицом смерти. И характерно, что Священник, почувствовав силу этих слов, уходит, благословляя Вальсингама. «Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость»,— гласит заключительная ремарка «Маленьких трагедий».
Не та ли это задумчивость, что продиктовала Пушкину строки «Элегии», стихотворения, с которого начиналась Болдинская осень?
...Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...
«...чтоб мыслить и страдать»! Жизнь и страсть, ум и сердце вновь выходят победителями и в произведении, завершающем драматическую осень 1830 года...