Бунин был убежден, что не должно быть “деления художественной литературы на стихи и прозу”, и признавался, что такой взгляд кажется ему “неестественным и устарелым”. “Поэтический элемент, — продолжал он свою мысль, — стихийно присущ произведениям изящной словесности одинаково как в стихотворной, так и в прозаической форме. Проза также должна отличаться тональностью. Многие чисто беллетристические вещи читаются как стихи, хотя в них не соблюдаются ни размер, ни рифма... К прозе не менее, чем к стихам, должны быть предъявлены требования музыкальности и гибкости языка”.
Наиболее полно эти требования реализовались в шедевре бунинской прозы — рассказе “Антоновские яблоки”, написанном в 1901 г. В этом произведении отчетливо явлено лирическое начало, подчиняющее себе все остальное. Рассказ представляет собой единый лирический монолог, передающий душенное состояние героя. Значимыми становятся ритм поэтического дыхания, музыкальность, неопределенная зыбкость интонации, импрессионистическая образность. Лирика как бы ведет за собой прозу. Писатель активно использует уподобления, метафоры, эпитеты, первоначально возникшие в его стихах и переживающие здесь свое второе рождение. Повествование течет, повинуясь лишь прихотливому настроению художника, изредка прерываясь размышлениями “по поводу”, которые вплетаются в ткань повествования, почти не обнаруживая шва. Благодаря насыщению повествования поэтической образностью вырабатывается особый лаконизм, сопряженный с магической плавностью и завораживающей протяженностью. Повторы слов, паузы создают выразительный музыкальный лад. Вот лишь один отрывок из “Антоновских яблок”: “Вспоминается мне ранняя погожая осень.... Помню раннее, свежее, тихое утро <...> Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести”. Предельная концентрированность деталей, смелость сравнений производят впечатление нарядности, богатого убранства повествования, остающегося при этом строгим, резким, четким. He здесь ли кроются истоки своеобразия более поздней прозы писателя, которая получила название “парчовой”?
“Антоновские яблоки” явили собой необыкновенный взлет мастерства Бунина, до этого уже почти 10 лет плодотворно работавшего в литературе. В них произошла и идейная “переориентация” художника. Ранний Бунин работал преимущественно в русле, близком народническому умонастроению, т.е. его произведения пронизывала жалость к погибающим, разбросанным по отдаленным уголкам России крестьянам, к нищающей деревне. Он касался социальных проблем, обозначая пропасть между власть имущими и людьми, обделенными самым необходимым. Теперь же главным в его вещах становится настроение. Настроение прощания, горечи по навсегда утрачиваемому, растворяющемуся в дымке времени укладу жизни, обычаям, привычкам, настроение, определяемое тем, что человек всегда склонен поэтизировать то, что теряет. От общественного содержания, которое во многом конструировало его ранние вещи, писатель переходит к живописанию настроения, которое и становится главным “событием”, “сюжетом” произведения. Один из критиков — современников Бунина — зафиксировал эту особенность в следующих словах: «Фабула, рассказ, все отошло на задний план, все заменилось “настроением”, и значительная часть <...> этих рассказов скорее напоминают стихотворения в прозе».
Бунин обогатил лирическую прозу начала XX в. открытием новых, ранее не исследованных связей человека и окружающего мира. Взаимодействие окружающей природы и чувств героя становится предельно интенсивным. Для Бунина, по его собственному признанию, “мир — зеркало, отражающее то, что смотрит в него. Все зависит от настроения. Много у меня было скверных минут, когда все и вся казалось глупо, пошло, мертво, и это было, вероятно, правда. Ho бывало и другое, когда все и вся было хорошо, радостно и осмысленно”. И добавлял, когда его упрекали в пристрастии к изображению природы: “Я ведь о голой и протокольно о природе не пишу. Я пишу или о красоте, то есть, значит, все равно, в чем бы она ни была, или же даю читателю, по мере сил, с природой часть своей души. <...> И разве часть моей души хуже какого-нибудь Ивана Петровича, которого я изображу?” Ho писатель “не отказывался” и от изображения людей.
Однако теперь его герои заняты тем, что переживают самые разнообразные настроения, вызываемые внешними впечатлениями. Отражение мира отныне возникает в его произведениях в психологическом преломлении. Помимо традиционного “очеловечивания” природы, встречавшегося в искусстве и ранее, отражения в ней чувств, мыслей, настроений людей, Бунин находит “самостоятельное”, отдельное, эстетическое начало в самой природе, которое проясняет чувство человека, “запечатлевает” его, придает ему одухотворенность.
Первоначально “Антоновские яблоки” предназначались для книги “Эпитафии”, задуманной Буниным как прощальное слово, сказанное им вослед уходящему миру русского дворянства.
В нее должны были войти еще рассказы “Руда” и “Новая дорога”. Время написания этих произведений — время окончательного разорения “дворянских гнезд”, исчезновения и особого полудворянского-полукрестьянского быта, когда дворянская жизнь среднего достатка имела еще сходство с богатой мужицкой жизнью. И если в 1890-е гг. эстетический идеал писателя связывался с изображением простого человека, его трудовой жизни, то в 1900-е гг. эстетически ценным становится раскрытие внутренней сути дворянского бытия.
Четырехчастная композиция “Антоновских яблок” полна глубокого смысла. По музыкальной наполненности она явно соотносима с сонатой, также обычно стоящей из четырех частей. Первая часть — воспоминание о сборе яблок — вызывает мажорно-торжественное настроение. Запах яблок ассоциируется с радостью, соединяется душистым дымом вишневых сучьев, ароматом меда, осенней свежести, новой соломы и мякины. Рефреном звучат слова “славно”, “хорошо”, “бодро”, сопровождающие разнообразные состояния. Цветовой и звуковой ряд отличаются насыщенностью, интенсивностью: золотой сад, коралловые рябины, голубоватый дым, бриллиантовое созвездие Стожар, багровое пламя костра. Картины, возникающие перед взором повествователя, чудесно-сказочны. Тени, отбрасываемые фигурами людей, напоминают великанов. Автор запечатлевает “картинки”, призванные подтвердить довольство, крепость, основательность, устойчивость деревенской жизни. Даже ноги старостихи “тупо и крепко” упираются в землю. Нарядны девки-однодворки в красных сарафанах, красивы “дикарские” костюмы дворовых. Подробно описывается одежда одной из женщин: на голове “рога” — “косы положены по бокам макушки и покрыты несколькими платками, так что голова кажется огромной; ноги, в полусапожках с подковками <...>, безрукавка — плисовая, занавеска длинная, а понева — черно-лиловая с полосами кирпичного цвета и обложенная на подоле широким золотым “прозументом”. Подробные описания замедляют повествование, образуют особые “лакуны”, когда автор словно призывает остановиться и насладиться созерцаемым. И уже в этом рассказе появилось присущее Бунину умение видеть красоту даже в отталкивающем: у мещанина, торгующего всякой мелочью, в помощниках брат — “картавый шустрый полуидиот”, лицо старостихи — “широкое, сонное”, а сама она “важная, как холмогорская корова”. И все эти “неприглядные” детали составляют единое целое с бойким, нарядным, шумным деревенским миром, где особо выделена группка трогательных мальчуганов-покупателей. Они — в коротеньких порточках, мелко перебирают босыми ножками (уменьшительно-ласкательные суффиксы, к которым прибегает в данном случае Бунин, призваны указать на трепетно-незащищенное, слабое, робкое, что тоже является частью ликующего мира).
Автор хочет приобщить к постижению этого дивного целого читателя, поэтому часто он использует глаголы второго лица единственного числа: “идешь”, “пробежишь”, “вскинешь”, “встрепенешься”... Бунин легко переходит от первого лица, которое призвано передать личные наблюдения рассказчика, ко второму, призванному доказать всеобщность переживаемых ощущений. И подобная “игра” с использованием глаголов поражает. Также обращает на себя внимание контрастность сопоставлений (праздничная гамма наступившего утра и зловеще-ясный колорит ночи), выливающаяся в итоге в гармоничность общего звучания, нарушаемого — как предостережение — прерывистым характером звуков — скрипом телег, стуком падающих яблок. Звуковые “перебивки” рождают ощущение тревоги, которую подтверждает словно невзначай сказанное мещанином о старостихе: “Хозяйственная бабочка! Переводятся теперь такие...”
Так впервые в рассказе возникает мотив разрыва связи времен. Ho и эти слова тонут в великолепии окружающего мира, который воспринимается вечным наряду с космосом, мирозданием. Недаром в конце этой части взгляд рассказчика устремляется к черному небу с “огнистыми полосками падающих звезд”, проникает в его “темно-синюю глубину”. И как итог всего пережитого звучит восклицание: “... как хорошо жить на свете!”
Настроение второй части призвано подтвердить былое довольство и благополучие деревенской жизни. Народ прибран и весел, мужицкая жизнь — богатая, постройки — домовитые. Мужицкое существование вообще кажется Бунину заманчивым, видит он его в идеализированно-привлекательном образе, через внешние приметы: чистые замашные рубахи по праздникам, несокрушимые сапоги с подковами, обед у тестя с горячей бараниной на деревянных тарелках, с ситниками, сотовым медом, брагой. Жизнь барчука в описываемое писателем время еще неотделима от жизни дворовых: перед охотой он наскоро завтракает в людской горячей картошкой и черным хлебом с крупной солью.
Ho особенно устойчивой и крепкой выглядит усадьба тетки рассказчика, Анны Герасимовны, — “небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами”. В поведении дворовых еще чувствуются отголоски крепостного права. Помещичий дом — “невелик и приземист”, стоит “во главе двора, у самого сада — ветви лип обнимали его”. Кажется, “что ему и веку не будет, так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой крыши, почерневший и затвердевшей от времени”. У дома — два крыльца с колоннами, на фронтоне сидят сытые голуби, в комнатах — запах яблок, мебели красного дерева, сушеного липового цвета. Да и сама тетушка, ведущая разговоры о былом, тоже какая-то “прочная”, важная, приветливая, угощающая славным обедом. Бунин со вкусом живописует подаваемые блюда. Ho главное угощение — яблоки всевозможных сортов — “дули”, “бель-барыня”, боровинка, плодовитка. Как видим, названия звучат привлекательно, тепло, радушно...
Ho постепенно мелодия печали становится все более различима, усиливается при обращении к жизни природы, на что указывает набирающая силу цветовая — серебристо-синяя — гамма: перламутровые стекла, лиловатый туман. Так возникает тема угасания, старения, изживания... Начинают преобладать слова с корнем “старый”. Жизнь на исходе, у последней черты — вот то ощущение, которым должен проникнуться читатель. Тема смерти возникает при упоминании о долголетии стариков и старух Выселок, причем писатель подает ее не одухотворенно, а приземленно-физиологично. Панкрату почти сто годков, и он чувствует, что “зажился”. Старуха его “подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то”. Она уже приготовилась к уходу в мир иной: купила себе на могилу большой камень и саван с ангелами, крестами, молитвой, напечатанной по краям. Повар тетушки дряхл, из почерневшей людской выглядывают какие-то ветхие старики и старухи — “последние могикане”, по определению Бунина. Ho еще веет из сада “бодрой осенней прохладой”, еще на памяти деревенские приметы — “ядреная антоновка — к веселому году”, “осень и зима хорошо живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик”.
Ho уже третья часть символизирует собой последнюю вспышку проявлений жизни перед полнейшим исчезновением. Усиливается мотив заброшенности, единичности, невосполнимости прежнего: после былого изобилия “в саду найдешь случайно забытое мокрое и холодное яблоко”, уже «нет троек, нет верховых “киргизов”, нет гончих и борзых собак, нет дворни». Постепенно угасает и природа, и помещичья жизнь: “ледяной ветер” гонит “хмурые тучи”, голубой цвет неба — “жидкий”, пепельные облака похожи на “космы”. Прошлое проступает только с “пожелтевших” страниц “дедовской книги”. Великолепие сцены охоты воспринимается как агония больного, “прощальный праздник осени”. Верховодит им шурин рассказчика, Арсений Семеныч, высокий ростом, стройный, худощавый, широкоплечий, похожий на цыгана красавец. Он одет в малиновую рубаху, бархатные шаровары. У него дикие выходки: он пугает собравшихся в доме гостей и залезшую на стол черную борзую выстрелом из револьвера. Ho все это создает особую канву бытия, выписано с любовью, выглядит ярко, привлекательно, необычно. Как и подробно описанные ощущения охотника, слившегося в погоне за зверем с лошадью. Бунин рисует картину, полную звуков (фырканье и хрипы лошади, отчаянные вопли охотников, бурный лай и “стоны” собак), красок (ковер черной осыпавшейся листвы, раскинувшиеся зеленя), запахов (грибная сырость, перегнившие листья, мокрая древесная кора, лошадиный пот, шерсть затравленного зверя), внутреннего напряжения (опьяняющая мысль о поимке зверя, глоток ледяной сырости воздуха, попойка после завершения охоты).
Ho вот скрылись из глаз стая и охотники, и сразу охватывает “мертвая тишина”, будто попал в “заповедные чертоги”. А вслед за этим “безнадежно-тоскливо звенят рога”, созывая разбежавшихся собак, в окружающем начинают преобладать серые оттенки, пришедшие на смену осеннему буйству красок, проступает запах плесени. Усиливается субъективность восприятия происходящего: автор от эпически спокойного тона воспоминаний переходит к эмоционально окрашенному переживанию: “...яблоко покажется необыкновенно вкусным”. Воспоминания о прошлом рождают двойственное чувство: грусть смешивается с памятью о радостных минутах, имевших место когда-то. Так, молодому крепкому сну, который сморит после охоты, не способно помешать то, что засыпаешь на кровати, на которой, вероятно, умер старик, чье имя окружено мрачными крепостными легендами.
В этой части особенно важно сопряжение динамики и статики, жизни и смерти. Сцены охоты даны как непрестанное перемещение, обрисованное с помощью глаголов движения: помчишься, мелькают, выскочишь, наддашь. Столь же насыщенно и ярко воспроизведено завершение охотничьей страды — “все ходят из комнаты в комнату <...>, беспорядочно пьют и едят, шумно передавая свои впечатления...”. Ho это кипение жизни будто “застывает”, прерывается при виде “убитого матерого волка, который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол”. Так Бунин напрямую сталкивает жизнь и смерть.
Зато пребывание в доме на следующий после охоты день предстает как царство спокойствия и тишины, где главным становится погружение в “культурное” прошлое, запечатленное в книгах ушедших столетий. Через прикосновение к книгам давних эпох восстанавливаются утраченные связи. Жизнь навечно запечатлевается в причудливой вязи и “манерном слоге” осьмнадцатого века. Ими буквально “упивается” рассказчик. Как и напыщенносентиментальными фразами, переполняющими повести эпохи романтизма с их причудливыми, немного нелепыми на современный вкус названиями — “Тайны Алексиса”, “Виктор, или Дитя в лесу”. Автор от “любимых старинных слов”, запаха кожи, источающей приятную кисловатость, напоминающую старинные духи, чувствует такое же непреходящее щемящее волнение, как ранее от слов диалектных, к которым он прибегал для описания крестьянского быта — ободняется, пунъка, вприческу, меры — и запаха яблок, костра, дыма... И точно так же, как деревенские девки, бабы и мальчишки, прекрасны для него аристократические “головки в старинных прическах”, что на фамильных портретах “кротко и женственно опускают свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза”. Все это “старинная мечтательная жизнь”, от которой осталось только воспоминание!
И как итог — четвертая часть, воспроизводящая наступившее разорение, оскудение, конец былого величия. Ушедшее время отмеривают краткие фразы: “Перемерли старики в Выселках, умерла Анна Герасимовна, застрелился Арсений Семеныч”. Звучат они скорбно, как заупокойная молитва. Свет как бы меркнет, все заволакивает тьма, деревня напоминает пустыню, по которой гуляет ветер. Ho так не хочется прощаться с прошлым, и рассказчик, словно уговаривая себя, повторяет: “Ho хороша и эта нищенская мелкопоместная жизнь!”, “Хороша и мелкопоместная жизнь”. И в доказательство приводит и “запах дыма”, которым по-прежнему веет от жилища, и дух зимней свежести, источаемый ворохом соломы, и шум людской, где “девки рубят капусту” и поют “дружные, печально-веселые деревенские песни”. Ho все же о призрачности новой жизни, о запустении говорит бледный свет осеннего утра, синеватые пасмурные дали, почерневшие листья и убогий, какой-то вымороченный обряд ежедневных дел, отныне определяющих образ жизни мелкопоместного дворянина. Вместо комнаты, украшенной портретами, — голые стены кабинета, вместо малиновой рубахи — распоясанная косоворотка, вместо красавца хозяина — коренастая фигура в шароварах с заспанным лицом татарского склада, окутанная запахом дешевого табака и махорки. Из сеней несет псиною, в саду пахнет промерзшей за ночь листвой. Да и сам сад — “обнаженный”, редкий, с наполовину вырубленной березовой аллеей. А сытых голубей и кобчиков, сидевших на телеграфных проводах, словно “черные значки на нотной бумаге” (удачно найденное писателем сравнение!), заменили нахохленные галки.
Конец былого дворянского царствования отмечен “грустной безнадежной удалью”, которая и составляет основное “настроение” обитателей запущенных усадеб: они опять вечерами собираются вместе, поют под гитару, пьют, охотятся. Ho все это — не более чем дань прошлой жизни, совершаемой по привычке, потому что борзых нет и охота уже не та, и пьют на последние деньги, и хутор затерян в российских полях, и шутки невеселы, и приходится “прикидываться” довольным, не замечающим, что происходит на самом деле. Потому и заканчивает писатель повествование о былом великолепии прошлой жизни русской народной песней о заметенной белым снегом пути-дороге.
Так, по Бунину, оказалась затерянной и погубленной судьба русского дворянства.
Ho перед тем как рассказать о последних радостях мелкопоместного дворянства, Бунин делает последнюю “остановку” в своем повествовании, описывая молотьбу. Казалось бы, опять кипит дружная работа, людей объединяет единый порыв: “девки торопливо разметают ток, бегают с носилками, метлами”, зерно “с жужжаньем и свистом пролетает в барабан и растрепанным веером возносится из-под него кверху”, постепенно “все звуки сливаются в приятный шум молотьбы”, все быстрее начинают мелькать “красные и желтые платки, руки, грабли, солома”. Ho нет прежней радости в этом совместном действии: его сопровождает “однообразный крик и свист погонщика”, через равные промежутки времени хлещущего кнутом ленивого мерина, барабан в риге гудит слишком настойчиво, летящее хоботье накрывает все окружающее облаком пыли, и барин стоит, “весь посеревший от него”. А то что Бунин подробно описывает, как “лениво натягивая постромки, упираясь ногами по навозному кругу и качаясь, идут лошади в приводе”, среди которых выделяется бурый мерин, который “совсем спит на ходу, благо глаза у него завязаны”, наводит на мысль, что столь же механичной, неодухотворенной, ленивой и обреченной стала жизнь, которую отныне оживляют одни воспоминания да грезы “наяву”. Недаром рассказчик все время так настойчиво повторял: “И вот я вижу себя снова в деревне, глубокой осенью”; “и вот я вижу себя в усадьбе Арсения Семеныча...”, “закроешь глаза — вся земля так и поплывет под ногами”. Да, живет он отныне только воспоминаниями, будто с закрытыми глазами...
Писатель в “Антоновских яблоках” не просто расширил сферу своих наблюдений. В начале XX в. он перешел к обобщающим размышлениям. Поэтому судьба конкретной деревни Выселки и конкретных людей может восприниматься как общая судьба всего дворянского сословия, да и всей России в целом.
Вывод Бунина однозначен: только в воображении, только в памяти остается время счастливой, беспечной молодости, острых ощущений и переживаний, гармоничного существования в единении с природой, жизнью простых людей, величием космоса.
В данном рассказе оказались сведены воедино философская, эстетическая и историческая концепции писателя. “Мужицкое” и “барское” благополучие прошлого контрастно противопоставлялись одичанию и беспросветности настоящего. Плавно, будто скользя в менуэте, торжественно-величаво выписывал Бунин уходящие в прошлое обычаи: “удивительный обед: вся насквозь розовая ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады, красный квас — крепкий и сладкий-пресладкий”, праздничную осеннюю ярмарку, ритуалы охотничьих сборов. Вечные старухи и старики Выселок как бы олицетворяли собой непоколебимую прочность дворянского бытия, нарушенного, однако, неумолимым ходом времени. Усадебная жизнь представала неким “потерянным раем”, блаженство которого, конечно, не могут возвратить к жизни жалкие потуги мелкопоместных дворян, воспринимающиеся скорее как пародия на былую роскошь. Дыхание прекрасного, некогда наполнявшее старинные дворянские усадьбы, аромат антоновских яблок уступили место запахам гнилости, плесени, запустения.
М. Горький совершенно справедливо воспринял эстетический идеал писателя как попытку соединить прекрасное и вечное, сказав по прочтении “Антоновских яблок”: “Люблю я <...> отдыхать душою на том красивом, в которое вложено вечное”.. В 1901 году Бунин подтвердил это мнение в одном из стихотворений, написав: “Ищу я в этом мире сочетанья прекрасного и вечного”. Ho Горький все же проинтерпретировал “Антоновские яблоки” в традиционно социологическом духе — как “пахнущие отнюдь не демократично”, т.е. намекнул на пристрастие Бунина к крепостническому времени. Ho одновременно то ли язвительно, то ли завистливо произнес: “Нет, хорошо, когда природа создает человека дворянином, хорошо!”
Над сословной “зависимостью” Бунина, действительно гордящегося своей принадлежностью к дворянскому сословию и тем, что он является потомком Жуковского и поэтессы Анны Буниной, посмеялся и А.И. Куприн, создав пародию, названную “Пироги с груздями”. Начиналась она так: “Отчего мне так кисло и так грустно, и так мокро? Ночной ветер ворвался в окно и шелестит листами шестой книги дворянских родов (Бунин очень гордился тем, что туда вписана его родовая фамилия. — М.М.). Странные шорохи бродят по старому помещичьему дому. Быть может, это мыши, а быть может, тени предков? Кто знает? Все в мире загадочно. Я гляжу на свой палец, и мистический ужас овладевает мной! Хорошо бы теперь поесть пирога с груздями. Ho как он делается? Сладкая и нежная тоска сжимает мое сердце, глаза мои влажны. Где ты, прекрасное время пирогов с груздями, борзых, густопсовых кобелей, отъезжего поля, крепостных душ, антоновских яблок, выкупных платежей? С томной грустью на душе выхожу я на крыльцо и свищу лиловому облезлому индюку. Старый, бельмистый кобель Завирай чешет хребтистую, шелудивую спину о балконную балясину. Садовник Ксенофонт идет мимо, но не ломает шапки. В прежнее время я бы тебя, хама, на конюшню...” и т.д.
Несомненно, Куприну удалось схватить основные особенности бунинской прозы: внимание к конкретике, почти физиологические подробности, точность изображения действительности. Ho глубину бунинского восприятия уходящего времени, ностальгию по исчезающим, почти не осязаемым уже приметам быта он не оценил, сделав акцент на будто бы присущем Бунину пристрастии к барскому укладу, идеализации крепостнических отношений. Он, конечно, не мог знать, что, по сути, “Антоновские яблоки” выросли из запавшего в память Бунина эпизода его юности:
«Нынче почти весь день пропадал на охоте... <...> проснулся я <...> рано. Вышел на крыльцо и увидал, что начинается совсем осенний день. Заря — сероватая, холодная, с легким туманом над первыми зеленями... Крыльцо и дорожки по двору отсырели и потемнели. В саду пахнет “антоновскими” яблоками... Просто не надышишься! <...> Как я люблю осень!.. У меня не только пропадает всякая ненависть к крепостному времени, но я даже начинаю невольно поэтизировать его. Хорошо было осенью чувствовать себя именно в деревне, в дедовской усадьбе, с старым домом, старым гумном и большим садом с соломенными валами! Хорошо было ездить целый день по зеленям, проезжать по лесным тропинкам, в полуголых аллеях, чувствовать лесной, холодный воздух!.. Право, я желал бы пожить прежним помещиком! Вставать на заре, уезжать в “отъезжее поле”, целый день не слезать с седла, а вечером, с здоровым аппетитом, с здоровым, свежим настроением возвращаться по стемневшим полям домой, в усадьбу, где уже блестит, как волчий глаз на лесной опушке, далекий огонек дома... Там тепло, уютно, освещенная столовая...»
В этом отрывке ощутимо не желание оказаться в положении владельца крепостных душ, а стремление почувствовать себя человеком, свободным от мелочных дел, не думающем о материальных предметах, зависимости от денег, способным бездумно отдаться естественному течению событий, не знающим тягот и треволнений обыденной жизни, “выпадающим” из времени, а значит, владеющим им беспредельно “Идейная” критика, Горький, Куприн не поняли того, что Бунин писал не о крепостническом прошлом, не о природе в “чистом виде”, а о красоте. Он рано осознал, что писать о красоте — значит писать обо всем сущем, поскольку красота растворена в каждом явлении бытия:
Радость жизни во всем я ловлю —
В звездном небе, в цветах, ароматах.
И еще:
Вон радуга... Весело жить
И весело думать о небе,
О солнце, о зреющем хлебе
И счастьем простым дорожить:
С открытой бродить головой,
Глядеть, как рассыпали дети
В беседке песок золотой...
Иного нет счастья на свете.
Так презрение к вырождающейся современности и исчезновение того прошлого, к которому обращены все помыслы художника, приводило к появлению в творчестве писателя “вневременных ценностей”. Бунину удавалось под обыденным течением жизни в прошлом вскрывать истинно прекрасное и неуничтожимое временем. В “Антоновских яблоках” определилась индивидуальная манера Бунина, ставшая ведущей для него на ближайшие несколько лет: мягкая, нежная, задушевная живописность, задумчивый тон, неясно выписанные контуры, намеренно слабые, словно на старинных гобеленах краски, дымка грустной мечтательности, поэтическая перспектива, воздух, который пронизывает все повествование.
Горький сравнил талант Бунина с матовым серебром и советовал ему отточить его в нож, чтобы поражать зло. Ho талант Бунина служил Красоте, Разуму, Добру и Жизни. Писатель шел от вещей к словам, в первую очередь живописуя “материю”, предметный мир. Ведь бунинские усадьбы — это не усадьбы “вообще”, не некий благостный рай, а знакомые до мелочей Выселки, усадьба тетушки, поместье шурина. Возникают многочисленные детали; запомнившиеся подробности придают изображению достоверность, единственность, неповторимость; делают их безусловной реальностью. Возникает своеобразный культ живого и прекрасного, рождается чувственная любовь к миру, наполненному запахами, звуками, красками, всем видимым, слышимым, осязаемым. И читатель “Антоновских яблок” чувствует “счастье просветленья, / Высокий трепет приобщенья / К духовной жизни, красоте!” — как писал Бунин в одном из своих стихотворений.