У вас уже есть некоторые представления об эпохе Просвещения, о классицизме и сентиментализме как художественных методах, о классицистических идеях и о сентиментальном мироощущении. Теперь же мы постараемся проследить эти принципы, идеи и ощущения в развитии, в движении. Разница будет примерно та же, что между статичной фотографией и динамичным фильмом. Перемены в европейской литературе, как и в культуре в целом, накапливались постепенно, исподволь, незаметно для глаз, как незаметно меняется лицо человека в течение жизни.
Начиная с XVII века, да и то ближе к его середине, возникают разные группы писателей, которые придерживаются несхожих взглядов на искусство, на его задачи и формы выражения. Постепенно зарождается литературный процесс, в ходе которого меняются привычные формы творчества, происходит борьба направлений, поиск новых художественных идей... Жизнь культуры становится все разнообразнее, все сложнее.
В западноевропейской литературе эти перемены начинаются раньше, чем в России, ровно настолько, насколько раньше капитализм утверждается в Европе. Россия конца XVIII и начала XIX века — это феодальная страна, в которой буржуазные отношения лишь зарождаются. Русское купечество, мануфактурщики, заводчики еще не играют самостоятельной политической и культурной роли — они только накапливают силы для последующего рывка. И русская словесность первой половины XIX столетия, отзывчиво воспринявшая многие веяния европейской культуры, оставалась гораздо традиционнее, гораздо уравновешеннее, гораздо консервативнее (в хорошем смысле слова), чем романтические литературы европейских стран. Она соединила всю мощь традиции со свободой новизны — этим-то и было предопределено ее своеобразие и ее величие.
Что же в западноевропейской литературе непосредственно предшествовало взлету русской культуры? Какой пример оказался «заразительным» для отечественных писателей, подготовивших золотой век?
Главным событием интеллектуальной жизни Европы XVIII века стала, как вы теперь знаете, французская «Энциклопедия» с ее пафосом преобразования жизни на разумных началах. Ho пока шла многолетняя работа над ней, многое успело измениться. Идеи энциклопедистов «спускались» из заоблачных интеллектуальных высот в буржуазные массы, становились расхожими формулами, общими местами. А тем временем в тиши философских и писательских кабинетов шла напряженная умственная работа. Как мыслители поколения Дидро и Вольтера разочаровались в прежней картине мира, так европейские интеллектуалы нового поколения постепенно разочаровывались в идеях самих энциклопедистов. Утрачивалась надежда и на всесилие человеческого разума, который дан каждому человеку от рождения, и на могущество опыта, который человек накапливает в течение жизни. Молодые мыслители все меньше верили в возможность «переделки» современного мира на рациональных началах. Все чаще они вспоминали о страшном землетрясении 1755 года в столице Португалии Лиссабоне, во время которого прекрасный город был на три четверти разрушен, а 60 000 его жителей погибли. Как после этого можно рассуждать о гармоничном, разумном мироустройстве? На что надеяться, что планировать, если в любую минуту сама жизнь может оборваться? Te идеалы, которые воодушевляли людей эпохи Просвещения, казалось, не выдерживают испытания историей.
Как будто предчувствуя этот поворот в умах современников и намного опережая свою эпоху, некоторые европейские писатели-просветители уже с 1730-х годов все чаще с горечью иронизировали над всесилием разума. Пока французские философы только обдумывали идеи, которые лягут в основание «Энциклопедии», английский прозаик Джонатан Свифт уже создавал свою бессмертную книгу «Путешествие Гулливера». И здесь среди прочего рассказывал о странствии Гулливера на остров разумных лошадей, которые сохранили мудрую справедливость, спокойную доброту, связь с природой — все то, что человечество давно потеряло... Значит, разум дан человеку лишь как возможность, этой возможностью можно воспользоваться, а можно ее упустить.
Другой английский прозаик Генри Филдинг в романе «История Тома Джонса, найденыша» (1749) поведал историю жизни двух братьев. Том всегда следовал «зову сердца», естественной предрасположенности человека к добру и потому в конце концов состоялся как личность. Блайфил взял у педагогов лучшие знания, но не воспитал свое сердце — и потому естественная, природная разумность выродилась в нем в мелочную расчетливость.
Подспудно назревал вывод: необходимо воспитание, просвещение не только разума, но и чувств, иначе хрупкой европейской цивилизации грозит катастрофа.