М.Ю. Лотман: «Оригинальность философской лирики Бродского проявляется не в рассмотрении той или иной философской проблемы, не в высказывании той или иной мысли, а в разработке особого стиля, основанного на парадоксальном сочетании крайней рассудочности, стремлении к чуть ли не математической точности выражения с максимально напряженной образностью, в результате чего строгие логические построения становятся частью метафорической конструкции, которая, в свою очередь, является звеном логического развёртывания текста.
Такого рода контрасты, оксюморонные соединения противоположностей вообще характерны для зрелой поэзии Бродского. Ломая штампы и привычные сочетания, Бродский создаёт свой поэтический язык, который не считается с общепринятыми стилистическими нормами и на равных правах включает диалектизмы и канцеляризмы, архаизмы, неологизмы и вульгарную лексику. <...>
Бродский многословен. Его стихотворения для русской поэзии непривычно длинны; если Блок считал оптимальным объемом стихотворения 12—16 стихов (то есть 3—4 четверостишия), то у Бродского обычны стихотворения в 100—200 и более стихов. Необычайно многословны и фразы Бродского: если средняя длина предложения в русской поэзии 2—4 стиха, то у Бродского нередко встречаются фразы в 20—30 и более стихов, тянущиеся из строфы в строфу. При этом синтаксис этих предложений нарочито усложнён обилием переносов и вставных конструкций; слова не признают границы стихов и даже строф, они как бы пытаются заполнить пустоту между ними. Важен сам факт говорения, преодолевающего пустоту и немоту, важен, даже если нет никакой надежды на ответ, даже если не известно, слышит ли кто-нибудь эти слова:
В Ковчег птенец
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более чем почта
в один конец.
Поэт сравнивает свою деятельность со строительством Вавилонской башни — башни слов, которая никогда не будет достроена. Здесь крайний рационализм поэзии Бродского закономерно перерастает в свою противоположность: бесстрастная рассудочность вскрывает не уравновешенность чувств, не спокойное принятие мира, а тоску и отчаяние, страстное желание прорыва, холодная логика рассуждений оборачивается магией заклинания. В мире есть две силы: слово и смерть. Только безостановочный поток слов может стать преградой смерти.
В творчестве Бродского мы находим парадоксальное соединение экспериментаторства и традиционности. Во многом его развитие шло наперекор основным тенденциям, действующим как в русской, так и в европейской поэзии, однако уже сейчас видно, что путь этот отнюдь не приводит к тупику и сочетание неканонической просодики и лексики с напряжённым метафоризмом и сложными метрико-строфическими построениями находит всё новых приверженцев».
Лосев Л.В.: «...Бродский уехал в Венецию. <...> Вспоминая через двадцать лет свои первые венецианские каникулы, он опишет их... парадоксальной фразой: “Это ощущалось как приезд в провинцию, в какое-то незнакомое, незначительное место, — может быть, на родину после многолетнего отсутствия”... <...>
Родным ощущается... некий кумулятивный образ Венеции, венецианский текст, воспринимаемый с детства в контексте родной культуры. <...>
Мощная апокалиптическая метафорика “Лагуны” рисует Венецию как некий корабль, то ли погружающийся, то ли уже погрузившийся в волны потопа: “бронзовый осьминог / люстры в трельяже, заросшем ряской”, “звезда морская в окне лучами / штору шевелит”. Герой же изображается как классический чужой, аноним в духе напитанной экзистенциализмом послевоенной литературы и кинематографа. Это проявляется не только в экзистенциалистских мотивах тошноты и отчаяния в подтексте, но даже и в описании:
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще...
Часть речи
Мысли изгнанника обращены к родине под кошмарной властью предсказанных Достоевским бесов. Погружаясь в свои венецианские пучины, он показывает этому бесовскому воинству “итальянский салют” как жест, пародирующий их эмблему - серп и молот».