Творческий путь писателя начался с публикации в сентябре 1892 г. в газете “Кавказ” (Тифлис) рассказа “Макар Чудра”. Тогда же и появился в литературе псевдоним Алексея Максимовича Пешкова — Максим Горький. А в 1895 г. в трех апрельских номерах “Самарской газеты” был напечатан рассказ “Старуха Изергиль”. Горький был замечен сразу — восторженные отклики на эти произведения показали, что в литературе появилось новое крупное имя.
Судьба Горького вовсе не была легкой. Псевдоним, избранный писателем, отразил опыт его детства и юности, вполне подтвержденный и последующей жизнью. Родился он в 1868 г. в Нижнем Новгороде. Когда умер его отец Максим Савватиевич Пешков, столяр-краснодеревщик, его мать Варвара Васильевна, дочь владельца красильного заведения Василия Васильевича Каширина, возвратилась с трехлетним Алешей в семью его деда. Здесь и прошло детство будущего писателя. Дом Каширина, его бытийный уклад отразились в повести “Детство” — первой части автобиографической трилогии. В 1876 г. семья Кашириных разорилась, а в 11 лет Алексей становится сиротой и начинается его жизнь “в людях”. Он работает на посылках в обувном магазине, посудником на пароходах “Добрый”, “Пермь”, в иконной лавке и учеником в иконной мастерской, чертежником, десятником на ремонте ярмарочных зданий. В 1884 г. переезжает в Казань и устраивается на работу в крендельное заведение и булочную А.С. Деренкова, которая именовалась в жандармских донесениях “местом подозрительных сборищ учащейся молодежи”. Казанский период для Горького — время активного самообразования и знакомства с марксистскими идеями. В этот период Горький вхож в марксистские кружки, изучает труды Плеханова. В 1888 г. он предпринимает первое длительное путешествие по Руси, а в 1891 г. уходит из Нижнего Новгорода, где работал письмоводителем у присяжного поверенного, и отправляется во второе странствование, давшее ему бесценный опыт знакомства и понимания русской жизни в кризисный, переломный момент ее развития. Опыт странствий отразится в ранних романтических рассказах, в цикле рассказов “По Руси”. В 1898 г. издается первый двухтомник писателя.
Мировая слава приходит к нему с романом “Фома Гордеев” (1899), опубликованным в журнале “Жизнь”. В 1900 г. он пишет роман “Трое”. В начале века Горький создает свои первые пьесы — “Мещане” (1901), “На дне” (1902), “Дачники” (1904), “Дети солнца”, “Варвары” (обе — 1905).
В 1905 г. Горький познакомился с Лениным. Это знакомство переросло в дружбу, сопровождавшуюся подчас драматическими конфликтами, особенно обострившимися в 1918—1921 гг., когда Горький по настоянию Ленина вынужден был уехать за границу — во вторую свою эмиграцию. А первая пришлась на 1906 г., когда во избежание репрессий за поддержку революции 1905 г. писатель эмигрирует сначала в США, затем на Капри в Италию. В этот период Горький сближается с А.А. Богдановым, видным революционером, философом, теоретиком искусства. В 1909 г. Горький, Луначарский и Богданов организуют партийную школу на Капри, где Горький читал лекции по истории русской литературы. Основная задача этой школы состояла в совмещении русского богостроительства с революционными идеями, что отразилось в повести Горького “Исповедь” (1908). Социализм, идеи нового мира превращались в новую религию, основанную на вере в их фатальное торжество. Народ (в полном соответствии с наивноидеалистическими воззрениями русской интеллигенции, вынесенными еще из последних десятилетий XIX века) в такой концепции становился как бы новым божеством и одновременно богостроителем. Удивляет слепота людей, собравшихся на Капри: философ Богданов, писатель с мировым именем Горький собирались обожествлять абстрактный народ уже после того, как разразилась революция 1905 г. и вполне обозначился истинный лик народа — отнюдь не абстрактно-добродетельный. Ведь именно в это время выходит сборник “Вехи”, авторы которого, философы и публицисты, ужаснувшись разинщине и пугачевщине начала XX в., предлагали пересмотреть традиционный интеллигентский комплекс “народа-богоносца” с пафосом бескорыстного служения ему. Идея каприйских богостроителей не понравилась и Ленину, правда, по другим причинам: он полагал невозможным совмещать социалистические идеи с божественной верой в них.
Каприйский период очень плодотворен для Горького в творческом отношении. В это время он создает пьесы “Последние” (1908), первую редакцию “Вассы Железновой” (1910), повести “Лето”, “Городок Окуров” (обе — 1909), роман “Жизнь Матвея Кожемякина” (1910—1911), который он считал национально значимым произведением. В образе главного героя отразились негативные черты национального характера: неспособность человека распорядиться своей жизнью, пассивность в отношении к действительности, которая оборачивается трагедией несостоятельной, бессмысленно прожитой жизни. Эта тема станет ведущей для Горького в 20—30-е гг.
В 1913 г. после амнистии писатель возвращается в Петербург, где и живет до своей второй эмиграции 1921 г. В этот период создается цикл “Сказок об Италии” (1911—1913), “По Руси” (1912—1916), две первые повести автобиографической трилогии “Детство” и “В людях” (1913—1916).
Революцию Горький принял неоднозначно. Искренне веря в ее необходимость и гуманистический пафос социального преобразования действительности, он опасался искажения ее идеалов в крестьянской стране, полагая, что крестьянство — косная, неспособная к движению и развитию масса — по сути своей не может быть революционно. Эти сомнения были высказаны в цикле статей “Несвоевременные мысли”, опубликованных в 1917—1918 гг. в газете “Новая жизнь”, которая объединяла социал-демократов — “интернационалистов”, меньшевиков. Пораженный сценами уличных самосудов, пьяных погромов, разграбления и уничтожения культурных ценностей неграмотными и презирающими культуру людьми, Горький приходит к пессимистическому выводу
о революции как о тотальном разрушении жизни, культуры, государства. В середине 1918 г. “Новая жизнь” была закрыта большевиками и отношения Горького с новой властью обострились еще более. “Революция повергла его в полное смятение, — писал об этом периоде жизни Горького Ромен Роллан. — Первое время он ее не воспринимал. Его потрясла ее неизбежная жестокость. У тех, кто видел его в те годы... создалось впечатление, что жизнь его разрушена и он агонизирует, рыдая. Ленин, любивший его, сам удалил его с поля битвы и развалин. На это время он бежал в Неаполь, в Италию, такую прекрасную и такую ненужную, ставшую для него наркотиком, дурманом”.
До лета 1921 г. писатель остается в России, но отношения с Зиновьевым — тогда всесильным комиссаром Северной области — и с Лениным были вовсе не легкими. Обострение туберкулеза стало предлогом для отъезда Горького за рубеж. До весны 1924 г. он живет на курортах Германии и Чехословакии, а в апреле переезжает в Италию (Сорренто, Неаполь). Здесь закончена третья часть автобиографической трилогии — повесть “Мои университеты”, написан роман “Дело Артамоновых” (1925) и начата работа над главной книгой всей жизни — эпопеей “Жизнь Клима Самгина”, которая так и осталась незавершенной. Ho парадоксальным образом горьковская вторая эмиграция не отразилась в художественном творчестве писателя. Материал он черпал только в русской дореволюционной действительности, не написав ни одного художественного произведения ни о зарубежье, ни о жизни после революции в Советской России.
Вернулся Горький в Россию в 1931 г., став одним из последних возвратившихся эмигрантов-писателей, — на нем дверь захлопнулась. По возвращении он занял положение первого советского официального писателя, у него завязались личные отношения со Сталиным, при его непосредственном участии шла работа оргкомитета I съезда советских писателей, он же становится председателем основанного в 1934 г. Союза писателей СССР, в его квартире (бывший особняк Рябушинского) Сталин проводил свои знаменитые ночные встречи с писателями. На одной из таких встреч возник и наполнился конкретным социально-политическим содержанием термин “социалистический реализм”.
С чем связано возвращение гуманиста Горького в сталинскую Россию после года “великого перелома”, коллективизации, обернувшейся раскрестьяниванием России, уничтожением целого трудового класса, когда маховик репрессий набирал силу, собирал все большую и большую жатву? Трудно ответить на этот вопрос, тем более что последние годы жизни писателя в особняке Рябушинского во многом покрыты тайной: жизнь там шла под контролем ГПУ и при самой что ни на есть открытой его режиссуре. Можно лишь предположить, что Горький, панически боявшийся русского крестьянина, — а этот страх перед слепой крестьянской мужичьей силой, способной растворить в себе любое рациональное начинание, проявился и в “Челкаше”, и в “Несвоевременных мыслях”, и в письмах Сталину и Бухарину 30-х гг., — как раз и воспринял год “великого перелома” как победу над анархической, неуправляемой, жадной до наживы и денег крестьянской массой, не увидев от страха перед крестьянством трагедии целого народа и своей страны, совсем еще недавно крестьянской.
В январе 1930 г. М. Горький так писал Сталину об одном из самых страшных его преступлений — о коллективизации: “Это — переворот почти геологический, и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника”. Страх перед мужиком, заставивший увидеть великого художника в массовом умерщвлении или порабощении людей “переворот почти геологический”, как бы подмывал нравственный императив естественного человеческого противостояния тому, что воспринималось как логика истории и было воплощено в железной и бескомпромиссной политике Сталина.
В этом же ряду идут и рассуждения, обращенные к Н.И. Бухарину: «Когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ея небольшого, хотя и нашедшего архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу. Деревня ведь тоже в некотором роде “церковь”, а люди весьма охотно веруют во что-нибудь спокойненькое и уютное. Спокойненькие верования осаливают человеков, — глагол “осаливать” я произвожу не от соли, а от сала. И когда я вижу, что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ея “поэмы” в стиле Златовратского, — это меня не восхищает...
И деревня огромна, и анемичный европейский пролетариат, — все это так. Ho — сделанное вождями русского пролетариата — неистребимо, дано навсегда».
И все же не только радость испытывал Горький, поселившись в особняке у Никитских ворот, полностью изолированный от внешнего мира агентами ГПУ и своим секретарем Крючковым. О его внутреннем состоянии хотя бы отчасти дает представление “Московский дневник” Ромена Роллана, великого французского писателя, давнего друга Горького, посетившего СССР летом 1935 г. По завещанию писателя, этот дневник не должен был публиковаться в течение пятидесяти лет — настолько личными и идущими вразрез с общей политической ситуацией середины 30-х гг. казались мысли, выраженные в нем. Горький предстает в дневнике фигурой одинокой и трагической.
“По возвращении в Россию он нашел в ней много перемен, — пишет Роллан. — Это была уже не лихорадочная Россия времен гражданской войны. Это была Россия фараонов. И народ пел, строя для них пирамиды... Сверхчувствительного Горького захлестнули эмоции. Потонув в буре народных оваций, в волнах любви своей страны, окруженный гвардией политических друзей, членов сталинского правительства, захваленный и осыпанный знаками внимания самого Сталина... став при жизни святым покровителем своего родного города, переименованного в его честь, выдвинутый без всяких оговорок на роль чрезвычайного комиссара культуры СССР, он захмелел от затянувшей его круговерти общественной жизни...
Ho меня ему не обмануть: его усталая улыбка говорит о том, что былой анархист не умер — он все еще сожалеет о своей бродяжнической жизни. Более того, тщетно пытается видеть в деле, в котором участвует, только величие, красоту, человечность (хотя это действительно великолепно), — он не хочет видеть, но он видит ошибки и страдания, а порой даже бесчеловечность этого дела...
Он позволил запереть себя в собственном доме... поддаваясь чрезмерно деятельному усердию своего секретаря Крючкова, которому удалось нейтрализовать его. Ведь, несмотря на реальную помощь Крючкова, мне приходится с сожалением признать, что установленная им блокада прискорбна. Крючков сделался единственным посредником всех связей Горького с внешним миром: письма, визиты (вернее, просьбы посетить Горького) перехватываются им, одному ему дано судить о том, кому можно, а кому нельзя видеть Горького (вдобавок Горький, не читающий ни на каком иностранном языке, находится всецело во власти переводчиков). <...> Крючков приложил немало усилий для того, чтобы изолировать Горького от собратьев по перу и от читателей. Надо быть таким слабовольным, как Горький, чтобы подчиниться ежесекундному контролю и опеке. <...>
Я очень люблю его, и мне жаль его. Он очень одинок, хотя почти никогда не бывает один! Мне кажется, что если бы мы с ним остались наедине (и рухнул бы языковой барьер), он обнял бы меня и долго молча рыдал. (Пусть он простит меня, если я ошибся!)”. Думается, что тонкий дар художника помог Роллану и через языковой барьер, и через назойливое внимание “фараонов”, и через фимиамы лести распознать истинную внутреннюю трагедию Горького, предельно обострившуюся из-за внешних обстоятельств, в которых он оказался в последние годы своей жизни после возвращения в СССР. В Горьком всегда жили как бы два человека: художник и публицист. И если публицист призывал своих младших собратьев по перу писать о сталинских лагерях и о труде зэков на строительстве Беломорканала и канала “Москва — Волга” как о великом достижении новой власти в перековке заблудших, охотно принимал монаршьи ласки, не замечал трагедийности происходящего, то художник писал о судьбе личности в страшной действительности XX в., лишающей человека естественных для него степеней личной, социальной, творческой свободы. Думается, что это одна из основных тем Горького в 30-е гг. Дар художника оказывался как бы сильнее личности, несшей его в себе, заставляя преодолевать вольные или невольные заблуждения. В художественном мире Горького мы не найдем, пожалуй, ничего, что требовало бы снисхождения будущих поколений читателей и извинялось бы ссылкой на страшные обстоятельства эпохи. Исключения, повторимся,, составят лишь художественно-публицистические произведения и некоторые политические драмы, как, например, “Сомов и другие”, которая заканчивается арестом чекистами всех главных персонажей. Законченная в 1931 г., она не ставилась и не публиковалась автором, а увидела свет уже после его смерти, лишь в 1941 г.
Умер Горький 18 июня 1936 г. — официально признанным классиком советской литературы, писателем, давшим новой власти то, что ей было необходимо: своим авторитетом он как бы санкционировал ее деяния, настоящие и будущие. Лишь сейчас мы начинаем понимать, как эта санкция была получена и чего она стоила Горькому — “Московский дневник” Роллана приоткрывает эту тайну. И пышные похороны 20 июня 1936 г. на Красной площади завершили всем видимый путь сначала буревестника революции, друга, а затем и оппонента Ленина, бывшего эмигранта, ставшего первым советским писателем, основоположником собственно советской литературы.