Тема свободы занимает в лирике А. С. Пушкина особое место. Свободолюбивые мотивы были сильны в лирике Пушкина и до 1820 года, и в равной мере они свойственны зрелому периоду его творчества. Ведь недаром Пушкин, подводя итоги своему пути, утверждал в «Памятнике» как главнейшую свою заслугу то, что в свой «жестокий век» восславил он свободу. Однако в романтический период тема свободы в поэзии Пушкина была ведущей. Мотивы свободы не просто часто встречаются в романтической лирике, но и пронизывают ее насквозь, придавая ей весьма своеобразный, неповторимый облик.
Любимые герои пушкинской лирики романтической поры всегда причастны к свободе и жаждут ее. Таковы Карагеоргий из стихотворения 1820 года «Дочери Карагеоргия» («гроза луны, свободы воин»), Брут в стихотворении «Кинжал» («...но Брут восстал вольнолюбивый»), Чаадаев из пушкинского послания к нему («...вольнолюбивые надежды оживим»), генерал Пущин из стихотворения, ему адресованного («И скоро, скоро смолкнет брань средь рабского народа, ты молоток возьмешь во длань и воззовешь: свобода!»), и так далее.
Самого себя в стихах романтического периода Пушкин называет «свободы друг миролюбивый» («Алексееву»). Он дорожит свободным характером своей лиры и дает ей имя «вольного гласа цевницы» («Из письма к Гнедичу»). В стихотворении «Дельвигу» он провозглашает: «Одна свобода мой кумир». Понятие свободы относится Пушкиным к разряду высших человеческих ценностей. В стихотворении 1823 года «Л. Пушкину» он восклицает: «Теперь ты юноша — и полною душой цветешь для радостей, для света, для свободы. Какое поприще открыто пред тобой...»
Мотивы свободы в южной лирике Пушкина являются не только тематически ведущими, но и конструктивными в стилистическом плане. В значительной мере они определяют особенную образность пушкинских стихов этого времени. В мире природы в ту пору Пушкина привлекают преимущественно море, океан, грозы, всякого рода стихии. Потому и привлекают, что, попадая в поэтический контекст, они естественно ассоциируются со свободой. В стихотворениях Пушкина гроза — «символ свободы» («Кто, волны, вас остановил...»), океан — свободный («Приветствую тебя, свободный океан...»), море — «свободная стихия».
Образом свободной стихии открывается последнее романтическое стихотворение Пушкина «К морю» (1824). Показательно, что это итоговое и программное (по определению М. Цветаевой, «наиромантичнейшее») стихотворение Пушкина посвящено теме свободы. Как сюжетная завязка, как ввод в самое главное звучат начальные слова стихотворения:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой...
С этим исходным образом воплощенной свободы (море свободное и оно же — стихия:
свободное и стихия — как бы вдвойне свобода) в стихотворении все связано: и слова, и мысли, и поэтические воспоминания. В тесной связи с ним возникают в стихотворении и образы Наполеона и Байрона. Соотнесенность этих образов и этих имен с образом моря не является лишь внешней (оба они погибли вблизи моря). Хотя и по-разному, оба они соотносятся в сознании Пушкина с понятием свободы. В стихотворении «Недвижный страж дремал...» Пушкин именно в таком свете характеризовал Наполеона: «Мятежной вольности наследник и убийца». Байрон соотносится с понятием свободы по-иному и особенно тесно и непосредственно. Для Пушкина, автора элегии «К морю», Байрон прежде всего певец свободы и человек, погибший за свободу:
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец,
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем не укротим...
Однако Пушкин южного периода не только воспевает свободу, но и сомневается в ней, мучается теми проблемами, которые свобода ставит перед человеком, перед людьми и народами. В трактовке темы свободы у Пушкина-романтика нет однозначности и одномерности. В известном смысле можно сказать, что в постановке и решении этой темы в целом он выступает не только как романтик: он выходит за пределы узко романтического сознания.
Постановка Пушкиным темы свободы, если брать ее всесторонне и в полном объеме, носит остропроблемный характер. В освещении этой темы у Пушкина все далеко не так просто, как может показаться на первый, не очень внимательный взгляд, и тем более не все решено до конца. В стихотворении «Демон» Пушкин причислял чувство свободы к «возвышенным» чувствам. Таким именно оно и было для него всегда. Вместе с тем слово «свобода», вызывая у Пушкина сильный порыв и высокий энтузиазм, не менее того вызывало его и на трудные размышления. Свобода для него была и возвышенным идеалом, и трагической в своей глубокой основе проблемой.
Проблемность темы свободы, ее внутренняя трагедийность связаны были для Пушкина больше всего с постепенно укреплявшимся в нем сознанием неспособности людей и народов современного ему мира не только бороться за свободу, но и принять ее. По сути именно этой теме внутренней несвободы человека в большой мере посвящена поэма Пушкина «Цыганы». Можно также вспомнить, что в послании «В. Л. Давыдову» (1821), выдержанном в основном в легком и шутливом тоне, коснувшись поражения революции в Неаполе, Пушкин говорит уже без тени шутки, с глубокой горечью:
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет...
Горькие пушкинские мысли о свободе, прозвучавшие в этом стихотворении, имели вполне конкретное обоснование — события в Неаполе. Однако очень скоро подобные мысли станут для Пушкина не случайными, связанными с тем или иным конкретным случаем, а постоянными. Они сделаются родом убеждений, не обязательно прикрепленных к тому или иному историческому примеру. Так, в стихотворении 1822 года «В. Ф. Раевскому» та же по существу мысль о свободе и несвободе людей, которая звучала также в послании «В. Л. Давыдову», получает уже явно обобщенное толкование.
Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной,
Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный.
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный...
Это уже поэтические мысли, а не только поэтические чувства и наблюдения, это поэтически выраженные выводы опыта: социально-исторического, биографического и не менее того — внутреннего, духовного. Трактовка Пушкиным темы свободы в ее трагическом повороте не ограничивается одним или двумя стихотворениями. Она намечает особую и достаточно устойчивую линию в пушкинской лирике, она находит в стихах все новое развитие.
Эта тема с особенной силой звучит в стихотворении 1823 года «Свободы сеятель пустынный...». Об этом стихотворении сам автор писал так: «...написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыди, сеятель, сеяти семена свои)...» Признание Пушкина означает более всего то, что стихотворение его написано в стиле евангельской притчи, в той же серьезной и возвышенной тональности. Однако же мысли в нем звучат не евангельские, а характерно пушкинские:
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Быть может, никогда прежде поэтический голос Пушкина не звучал так гневно и так печально. Однако было бы неверно видеть в мыслях Пушкина и в его словах сколь-нибудь категорические выводы. В финале стихотворения не авторские решения, а мучительные вопросы. Стихотворение Пушкина о сеятеле — это не сатира, а высокая драма. И в мучительных сомнениях своих Пушкин продолжает любить свободу и мечтать о ней не менее горячо, чем прежде. Свободолюбивые стихи он пишет параллельно трагическим стихам о свободе. Но это как раз и характеризует объемность пушкинского сознания, это и обусловливает проблематику пушкинского творчества и острый драматизм в решении темы.
У Пушкина разные подходы к теме существуют не столько сами по себе, сколько в своем противоречивом единстве и цельности. Чтобы понять истинный смысл таких стихотворений Пушкина, как «Свободы сеятель пустынный...», нужно не забывать обо всех его свободолюбивых стихах. Только в контексте всей пушкинской лирики о свободе становятся вполне проясненными в своей трагической и высокой мысли начальные слова «Сеятеля»:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,