«Так называлась пивная в бойком портовом городе на юге России. Хотя она и помещалась на одной из самых людных улиц, но найти ее было довольно трудно благодаря ее подземному расположению.
Вывески совсем не было. Прямо с тротуара входили в узкую, всегда открытую дверь. От нее вела вниз такая же узкая лестница в двадцать каменных ступеней, избитых и искривленных многими миллионами тяжелых сапог. Над концом лестницы в простенке красовалось горельефное раскрашенное изображение славного покровителя пивного дела, короля Гамбринуса...»
На стенах были примитивные, почти неразличимые от дыма и сырости, картины, где все пили пиво: рыцари, крестьяне, даже лягушки.
«...Вместо столов были расставлены на полу, густо усыпанном опилками, тяжелые дубовые бочки; вместо стульев — маленькие бочоночки. Направо от входа возвышалась небольшая эстрада, а на ней стояло пианино. Здесь каждый вечер, уже много лет подряд, играл на скрипке для удовольствия и развлечения гостей музыкант Сашка — еврей, кроткий, веселый, пьяный, плешивый человек, с наружностью облезлой обезьяны, неопределенных лет».
При нем всегда была маленькая беленькая собачка Белочка.
Сашка и буфетчица мадам Иванова казались вечными. Многое менялось — они оставались на своих местах.
В «Гамбринус» заходили моряки самых разных национальностей: и турки, и персы, и греки, и итальянцы. Многие не знали, как называется кабак, и говорили просто: «Пойдем к Сашке!»
Днем, когда народу еще не было, Сашка по просьбе мадам Ивановой играл что-нибудь свое.
«Со струн Сашкиной скрипки плакала древняя, как земля, еврейская скорбь, вся затканная и обвитая печальными цветами». К десяти-одиннадцати вечера Гамбринус был полон.
Не было такой мелодий, которую не мог бы сыграть Сашка. Ему заказывали и воровские песни, и итальянские куплеты. Английским морякам он играл гимн «Правь, Британия!» и матросский танец джигу.
Кутили в пивной и воры. «Сашка играл для них особые, воровские песни... Плясать они считали ниже своего достоинства, но их подруги, все недурные собой, молоденькие, иные почти девочки, танцевали «Чабана» с визгом и щелканьем каблуков. И женщины, и мужчины пили очень много, — было дурно только то, что воры всегда заканчивали свой кутеж старыми денежными недоразумениями и любили исчезнуть не платя».
«Случалось, что в Гамбринусе дрались, и довольно жестоко...
Дрались кулаками, кастетами, пивными кружками и даже швыряли друг в друга бочонками для сидения...
Очень часто Сашкино вмешательство останавливало драку... Может быть, на простые дикие нравы влияла эта кроткая и смешная доброта, весело лучившаяся из его глаз, спрятанных под покатым черепом? Может быть, своеобразное уважение к таланту и что-то вроде благодарности? А может быть, также и то обстоятельство, что большинство завсегдатаев Гамбринуса состояло вечными Сашкиными должниками. В тяжелые минуты «декохта», что на морском и портовом жаргоне обозначает безденежье, к Сашке свободно и безотказно обращались за мелкими суммами или за небольшим кредитом у буфета.
Конечно, долгов ему не возвращали — не по злому умыслу, а по забывчивости,— но эти же должники в минуту разгула возвращали ссуду десятерицею за Сашкины песни».
Разразилась Русско-японская война. Сашку призвали. Он пытался объяснить, что ему уже сорок шесть лет, что он призыву не подлежит. Ему ответили: «Пархатый жид, жидовская морда, поговори еще — попадешь в клоповник...»
Белочку музыкант оставил буфетчице.
— Мадам Иванова, вы же смотрите за собачкой. Может, я и не вернусь, так будет вам память о Сашке. Белинька, собачка моя! Смотрите, облизывается. Ах ты, моя бедная... И еще попрошу вас, мадам Иванова. У меня за хозяином остались деньги, так вы получите и отправьте... Я вам напишу адреса. В Гомеле у меня есть двоюродный брат, у него семья, и еще в Жмеринке живет вдова племянника. Я им каждый месяц... Что ж, мы, евреи, такой народ... мы любим родственников...»
Сашка прослужил более двух лет. Он и на войне был музыкантом. Он не погиб, даже не был ранен. Правда, попал в плен, но ему удалось вернуться.
Его возвращению были чрезвычайно рады: «Сашку хватали, бросали под потолок, орали, пили, чокались и обливали друг друга пивом».
В 1995 году люди были охвачены революционным энтузиазмом. Многие ходили с красными ленточками на груди и требовали у Сашки играть «Марсельезу».
Но вот в пивную ворвался пристав и замахал угрожающе толстым пальцем:
— Что? Гимны играете? Чтобы никаких гимнов!
— Никаких гимнов больше не будет, ваше превосходительство, — спокойно ответил Сашка.
Утром начался еврейский погром. «Те люди, которые однажды, растроганные общей чистой радостью и умилением грядущего братства, шли по улицам с пением, под символами завоеванной свободы, — те же самые люди шли теперь убивать, и шли не потому, что им было приказано, и не потому, что они питали вражду против евреев, с которыми часто вели тесную дружбу, и даже не из-за корысти, которая была сомнительна, а потому, что грязный, хитрый дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: «Идите. Все будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие насилия, власть над чужой жизнью ».
В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной обезьяньей чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним зубилом и зарычал:
— Жи-ид! Бей жида! В кррровь!
Но кто-то схватил его сзади за руку.
— Стой, черт, это же Сашка. Олух ты, матери твоей в сердце, в печень...
Каменщик не тронул музыканта, но схватил Белочку и разбил ее голову об асфальт.
«Какие-то разнузданные люди в маньчжурских папахах, с георгиевскими лентами в петлицах курток, ходили по ресторанам и с настойчивой развязностью требовали исполнения народного гимна и следили за тем, чтобы все вставали...
Однажды они вдесятером пришли в Гамбринус и заняли два стола. Они держали себя самым вызывающим образом, повелительно обращались с прислугой, плевали через плечи незнакомых соседей, клали ноги на чужие сиденья, выплескивали на пол пиво под предлогом, что оно не свежее. Их никто не трогал. Все знали, что это сыщики, и глядели на них с тем же тайным ужасом и брезгливым любопытством, с каким простой народ смотрит на палачей. Один из них явно предводительствовал. Это был некто Мотька Гундосый, рыжий, с перебитым носом, гнусавый человек — как говорили — большой физической силы, прежде вор, потом вышибала в публичном доме, затем сутенер и сыщик, крещеный еврей ».
Он потребовал от Сашки исполнения гимна.
Но Сашка выдернул руку и сказал спокойно:
— Никаких гимнов.
— Что? — заревел Гундосый. — Ах ты жид вонючий!
Сашка наклонился вперед, совсем близко к Гундосому, и, весь сморщившись, держа опущенную скрипку за гриф, спросил:
— А ты? Я жид вонючий. Ну хорошо. А ты?
— Я православный.
— Православный? А за сколько?
Весь Гамбринус расхохотался. Приспешники Гундосого попытались напасть на скрипача, но «мощная стена окружила Сашку и закрыла его. И та же стена вынесла людей в папахах на улицу. Но спустя час, когда Сашка, окончив свое дело, выходил из пивной на тротуар, несколько человек бросилось на него. Кто-то из них ударил Сашку в глаз, засвистел и сказал подбежавшему городовому:
— В Бульварный участок. По политическому. Вот мой значок.
Теперь вторично и окончательно считали Сашку похороненным...
Через два месяца на его месте сидел новый скрипач (между прочим, Саш-кин ученик), которого разыскал аккомпаниатор».
Но Сашка вернулся, и все увидели, что его рука повреждена, скрючена — от побоев.
Что же, «Чабану» теперь конец? «Но Сашка здоровой рукой вынул из кармана какой-то небольшой, в ладонь величиной, продолговатый черный инструмент с отростком, вставил этот отросток в рот и, весь изогнувшись налево, насколько ему это позволяла изуродованная, неподвижная рука, вдруг засвистел на окарине оглушительно веселого «Чабана».
Все пустились в пляс.
«И, может быть, даже сам старый, ноздреватый, источенный временем Гамбринус пошевеливал бровями, весело глядя на улицу, и казалось, что из рук изувеченного, скрючившегося Сашки жалкая, наивная свистулька пела на языке, к сожалению, еще не понятном ни для друзей Гамбринуса, ни для самого Сашки:
— Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все перетерпит и все победит».