Стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», одно из последних у Пушкина, стало едва ли не самым знаменитым его произведением. (В рукописи оно не имеет названия и дано публикаторами, поэтому слово «Памятник» взято в угловые скобки.) Поэт подводит итог своим свершениям, пробует взглянуть на все написанное им с точки зрения вечности. Такова была поэтическая традиция, восходящая к древнеримскому поэту Горацию (на что указывает латинский эпиграф — «Exegi monumentum» — «Я воздвиг памятник»). Дань этой традиции отдали и русские поэты XVIII века — Ломоносов, Державин; Пушкин писал свое стихотворение с явной оглядкой на их «Памятники» — сходство всегда резче оттеняет различия. Все это вы уже изучали в младших классах. Теперь вместе заглянем в глубь стихотворения, постараемся связать особенности его формы с содержанием:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.Тема первой строфы сосредоточена, сгущена в ключевом слове непокорной. (Вообще при чтении стихов обязательно нужно обращать внимание на ключевые слова, в которых концентрируется поэтический смысл.) Лирический герой гордо противопоставляет свое творчество символу земной власти — «Александрийскому столпу». Комментаторы долго спорили, какой именно «столп» имеется в виду — тот, что возвышался в древней Александрии, или Наполеоновская колонна в Париже, или Александровская колонна в Санкт-Петербурге, или шпиль Адмиралтейства... Нов конечном счете это и не важно; главное, что «нерукотворный памятник», который поэт создал сам себе, выше любого памятника рукотворного, земного, поставленного в память о властителе, о царе.
Поэтическая власть выше царской; она непокорна земным владыкам. Единственное слово, которое не вполне вписывается в круг ассоциаций, заданных в первой строфе темой непокорности, — слово нерукотворный. За этим словом тянется совсем другая цепь ассоциаций — религиозная; «нерукотворным Спасом» называют икону, на которой изображается лик Христа, чудесным образом запечатленный на полотенце, которое Спаситель («Спас») приложил к лицу. Религиозный контекст предполагает совсем другой ход мысли, совсем другие ценности: вместо гордости — смирение, вместо непокорности — послушание. Намечается некое внутреннее противоречие, которое задает движение лирическому сюжету — ведь в лирическом сюжете, в отличие от эпического, завязка вполне может происходить на уровне слов и даже звуков. Эффект усиливается оттого, что оба слова — «нерукотворный» и «непокорный» — строятся одинаково (с помощью отрицания «не») и рифмуются друг с другом. Пускай нечетко, неточно. Такие рифмы тоже бывают.
Во второй строфе столкновение двух образных рядов, двух ассоциативных линий, двух контекстов усиливается:
Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.Первые две строки «держатся» на словах, эхом отзывающихся на слово «нерукотворный». «Душа в заветной лире», «прах», «тленье» — все это понятия, так или иначе связанные с религиозным контекстом. А вторые две строки окрашены принципиально иначе «славен», «подлунный мир», «пиит». Это слова, обрученные с подчеркнуто светской литературной традицией. С той «древнеримской» традицией, что связана с Горацием и его «Памятником». Тема поэтической славы, земного «посмертного бессмертия», заданная в первой строфе, усиливается во второй. И кажется, безоговорочно побеждает в третьей:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.В первой строфе главенствовала вертикаль. То есть с пространственной точки зрения все образы были ориентированы на «верх» и «низ»: памятник вознесся ввысь, выше Александрийского столпа. Во второй строфе вертикальное изображение было уравновешено горизонтальным: взгляд поэта на миг обращался вверх, к небу, и тут же перемещался в ширь «подлунного мира». В третьей строфе безраздельно властвует горизонталь. Все образы развернуты вширь и вдаль: поэт говорит о будущем великой империи, народы которой станут как бы «аукаться» его именем... «Римская» тема поэтической славы, усиленная «римскими» образами грандиозной империи, достигает своего апогея, своей кульминации. И в четвертой строфе вдруг усиливается тема, намеченная в первой строфе словом «нерукотворный»:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.Поэтическая слава не нуждается в каких бы то ни было «оправданиях», она плохо сочетается с идеей служения (а ведь именно о служении говорит лирический герой Пушкина в этой строфе). Стихотворение незаметно переключается в иной смысловой регистр. Оно не превращается в образец религиозной лирики, потому что и выражение «милость к падшим», и формула «чувства добрые» имеют расширительное значение, одинаково связаны и с христианской традицией, христианской этикой, и с политикой, и с социальной этикой. Ведь восславляя свободу, поэт призывал государя помиловать декабристов «падших», то есть оступившихся, совершивших ошибку.
Ho вот мы читаем последнюю строфу стихотворения:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.Первая же строка — «Веленью Божию, о муза, будь послушна» — возвращает нас к смысловому конфликту, намеченному в начальной строфе стихотворения. Во-первых, опять сталкиваются два образных ряда — античный (муза) и христианский («Веленью Божию...»); о том, насколько их трудно совместить, мы уже говорили. А во-вторых, эта последняя строфа как будто противоречит всему, о чем поэт говорил до сих пор. Только что он размышлял о своей посмертной поэтической славе — и вдруг восклицает: «...не требуя венца». Только что он радовался при мысли о грядущей «хвале» — и неожиданно подытоживает: «Хвалу и клевету приемли равнодушно». А главное, открыв стихотворение темой непокорности, он завершает его темой послушания, темой смирения: «...о муза, будь послушна». Теперь своей кульминации достигает религиозный контекст.
Ho в чем же развязка лирического сюжета, в чем находит разрешение конфликт двух образно-смысловых рядов? Или конфликт так и остается неразрешенным? Или поэт просто отказывается от идеи «непокорности» земным владыкам, которую он возгласил в первой строфе? Нет, конечно. Это было бы слишком примитивное решение, несовместимое с глубиной пушкинской мысли. Просто от горизонтали, от «горизонтального» изображения, он возвращается к «вертикали». И объясняет, почему, какой силой «памятник нерукотворный» вознесся выше «Александрийского столпа»; дает понять, почему, на каком основании поэт считает себя не подотчетным земным владыкам. Он непокорен им потому, что Муза его послушна Богу. Поэтически исполняя «Веленье Божие», он освобождается от земного служения «пользе».
И еще на одно обстоятельство нужно обязательно обратить внимание. С первой по четвертую строфу поэт говорил о своем творчестве в прошедшем времени, а о своей славе — в будущем. Причем будущем предельно далеком. А в последней строфе обо всем — и о творчестве, и о славе — говорит в будущем времени. Причем имеется в виду время ближайшее, время продолжающейся жизни. А это значит, что стихотворение создавалось не в предчувствии близкой смерти. Оно не подводило окончательный итог сделанному Пушкиным в литературе. Было лишь предварительной вехой, создавалось в надежде, что путь поэта не завершен, что главное — впереди. Ho Бог судил иначе; «Памятник» превратился в мощный финальный аккорд пушкинской жизни и творчества.