АЛ. Ахматова: «И снова я уже после Революции (21 января 1919 г.) встречаю в театральной столовой исхудалого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: “Здесь все встречаются, как на том свете”. А вот мы втроём (Блок, Гумилёв и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилёв уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоём, Коля сказал: “Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить Соловьёв”».
В.Ф. Ходасевич: «Своё вдохновенное слово о Пушкине он читал последним1. На нём был чёрный пиджак поверх белого свитера с высоким воротником. Весь жилистый и сухой, с обветренным красноватым лицом он похож был на рыбака. Говорил глуховатым голосом, отрубая слова, засунув руки в карманы. Иногда... отчеканивал: “Чиновники суть наша чернь, чернь вчерашнего и сегодняшнего дня... Пускай же остерегутся от худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по каким-то собственным руслам, посягая на её тайную свободу и препятствуя ей выполнять её таинственное назначение...” <...> ...в той обстановке и в устах Блока речь прозвучала... глубоким трагизмом, отчасти, может быть, покаянием. Автор “Двенадцати” завещал русскому обществу и русской литературе хранить последнее пушкинское наследие — свободу, хотя бы “тайную”. И пока он говорил, чувствовалось, как постепенно рушится стена между ним и залом. В овациях, которыми его провожали, была та просветлённая радость, которая всегда сопутствует примирению с любимым человеком».
А.Н. Толстой: «Я увидел Блока в первый раз в 907 году. Он вошёл в вестибюль театра Комиссаржевской, минуя очередь, взял в кассе билет и, подбоченясь, взглянул на зароптавшую очередь барышень и студентов. Его узнали. У него были зеленовато-серые, ясные глаза, вьющиеся волосы. Его голова напоминала античное изваяние. Он был очень красив, несколько надменен, холоден. Он носил тогда чёрный, застёгнутый сюртук, чёрный галстук, чёрную шляпу. Это было время колдовства и тайны Снежной Маски.
Юноша Блок появился в кружках первых модернистов за несколько лет до революции 905 года. Новая русская поэзия, изошедшая от французских символистов, — искала свои пути. Искали в русском стихе музыкальных очарований Верлена, мистической призрачности Метерлинка. Московские “Весы” подняли знамя символизма. Бальмонт, как весенняя речка, ломал застывший русский стих. Брюсов культивировал “Цветы Зла”.
Другой лагерь — литература толстых журналов, маститые беллетристы, восходящие звёзды в сборниках “Знание”, шумливые критики, — были заняты наступающей революцией. Модернисты были у них в презрении: их считали: иные — представителями общего дела, иные — дурачками.
В это беспокойное время Блок принёс с собою высокую любовь к Владимиру Соловьёву, к Фету и к Тютчеву Казалось — он был посвящён ими, чтобы указать ближайший путь русскому искусству, крутившемуся в водовороте исканий и революционного возбуждения».
ЮЛ. Анненков: «Наше студенческое “землячество”, устраивая благотворительный литературный вечер [1906], решило обратиться к Блоку с просьбой принять в нём участие и прочесть свои произведения. Одним из делегатов к нему был избран я. На следующее утро мы робко позвонили у двери его квартиры, за зданием Сената, почти у самой Невы. Навстречу нам вышел хорошо знакомый нам сомовский рисунок: высокого роста, стройный, Блок был одет в тёмно-коричневую художническую блузу, из-под которой выступал белый мягкий отложной воротник рубахи.
Несколько удлинённое, спокойное, чисто выбритое лицо, чуть-чуть высокомерный, а может быть, потусторонний взгляд; светлые волосы курчавым полукругом окаймляли высокий лоб. Блок принял нас не сухо, но и не очень приветливо, внимательно выслушал нас, угостил шоколадными конфетами “Миньон” и без задержки ответил согласием.
О холодном, равнодушном и — порой — высокомерном взгляде Блока говорилось часто. Сам Блок, много лет спустя, сказал мне, смеясь, по этому поводу:
— Имя моего отца — Александр Блок — две начальные буквы алфавита: А и Б. Имя моей матери — Александра Андреевна, урожденная Бекетова: три буквы — А, А и Б. Имя её отца и моего деда — Андрей Бекетов: А и Б. Моё имя — Александр Александрович Блок — А, А и Б. Я родился и живу в самых первых рядах алфавита, и, может быть, поэтому многие часто считают меня надменным, высокомерным. В поэзии рядом со мной стоит Андрей Белый — А и Б, а также — и даже впереди нас — Анна Андреевна Ахматова — А, А, А. Правда, что её подлинная фамилия — Горенко, но, инстинктивно, она предпочла букву А и стала Ахматовой. Её глаза, как и взгляд Андрея Белого, тоже многие считают надменными и ледяными. Но на самом деле это — совсем не так».
Просмотров: 17731