Современные Фету критики неоднократно отмечали узость его тематики и, в зависимости о собственного понимания задач поэзии, порицали его за это или, напротив, находили естественным, законным. Так, М.Е. Салтыков-Щедрин (в рецензии на сборник “Стихотворения А. Фета”, 1863 г.) писал с явной иронией: “Поэтическую трапезу г. Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее; затем: кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи. Понятно, что такими кушаньями не объешься, какие бы соусы к ним ни придумывались”. В сущности, те же темы — только под знаком плюс — назывались критиками, ценящими в Фете служение “чистому искусству”.
B.C. Соловьев, младший современник Фета и почитатель его поэзии, полагал, что лирика обращена лишь “к основной постоянной стороне явлений, чуждаясь всего, что связано с процессом, с историей”, он отлучал от настоящей лирики “прикладную” (в частности, политические стихи, например, инвектива “Клеветникам России” Пушкина). О мотивах лирики Фета критик-философ пишет с глубоким сочувствием: “...вечная красота природы и бесконечная сила любви — и составляют главное содержание чистой лирики”.
В чем же своеобразие, новаторство Фета в освещении этих вечных тем? Какие образы и имена дает он для обозначения состояний души, до него не воплощенных, не выраженных в слове? Ведь, как писал критик А.В. Дружинин о Фете — “властелине” в своей области, пусть малой, “сердце читателя волнуется <...> от уменья поэта ловить неуловимое, давать образ тому, что до него было не чем иным, как смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия”.
Казалось бы, Фет пишет о том, что давно ведомо всем и каждому, к тому же явно не стремится к обновлению поэтического словаря, стихи изобилуют традиционнейшими “поэтизмами”: заря, роза, соловей, звезды. Но об обычном он пишет необычно. Вот очень характерное для Фета стихотворение “Шепот, робкое дыханье...” — одно из самых известных (опубликовано в 1850 г.):
Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы.
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
В одном сложном предложении, составляющем стихотворение, воссоздана летняя ночь, сменяемая зарей, передан процесс, хотя нет ни одного глагола. Детали пейзажа и подробности любовного свидания образуют единый ряд, любовь — продолжение жизни природы, ее ритма, одно неотделимо от другого. “Серебро и колыханье сонного ручья” — столь же органичная часть общей картины, как и “ряд волшебных изменений милого лица”, везде движение, жизнь, ее дыхание. Цвет и звук, зрительные и слуховые образы дополняют друг друга: серебро ручья, ночные тени, в дымных тучках пурпур розы, отблеск янтаря, заря — и шепот, робкое дыханье, трели соловья, лобзания, слезы. Как это часто бывает у Фета, лирический центр составляет концовка (заря венчает ночь), и нагнетание однородных назывных предложений, анафора союза “и” выразительно передают лирическое напряжение. Ритм — чередование четырех- и трехстопного хорея, женских и мужских рифм — “послушно” следует за синтаксисом; концовка (“И лобзания, и слезы, / И заря, заря!..”) ритмически выделена (здесь пиррихий в первой стопе, в отличие от большинства остальных строк).
То же единство, взаимопроникновение явлений природы и человеческих ощущений, чувств определяет характер предметной детализации в стихотворении “На заре ты ее не буди...” (опубликовано в 1842 г. под заглавием “На заре”, впоследствии снятом). “Сладкий” сон лирической героини “на заре” — это утро ее жизни, за которым последует расцвет. Все подробности “горячего” сна говорят о полноте жизненных сил:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
“Заря” прогоняет какие-то грустные мысли, переживания (какие, для лирического сюжета, тем более фетовского, это совсем не важно), мучающие лирическую героиню накануне, вечером:
И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
Бледность, грусть, биение сердца — это тоже игра молодых сил, подобная игре, что, скользя по тучам, затевала луна.
Впечатление единства стихотворения усиливают его кольцевая композиция (перекличка первой и последней строф), многие анафоры. Интересен поэтический словарь, где сочетаются традиционные “поэтизмы” (ланиты, заря, соловей, луна) и такие слова, как подушка, косы (они здесь не условно-поэтические, это скорее зарисовка “с натуры”: “И, чернеясь, бегут на плеча / Косы лентой с обеих сторон”). Стихотворение написано трехстопным анапестом с одними мужскими рифмами; его ликующая восходящая интонация сохранена А.Е. Варламовым в знаменитом романсе.
А в стихотворении “Кот поет, глаза прищуря...” (напечатано в 1842 г.) играющая буря, свистящий ветер, поющий кот и дремлющий мальчик образуют одно целое, стихия властвует и на дворе и в доме:
Кот поет, глаза пришуря,
Мальчик дремлет на ковре,
На дворе играет буря,
Ветер свищет на дворе.
Мальчика отсылают спать, и в последней строфе свисту бури вторит только кот, который “все поет”. Четырехстопный хорей, с чередованием женских и мужских рифм, напоминает об устойчивом семантическом ореоле этого размера у Пушкина: вспомним его стихотворения “Зимний вечер” (“Буря мглою небо кроет...”), “Бесы” и др. Критик А.А. Григорьев восхищался этим навеянным детской стихотворением и, по воспоминаниям Фета, восклицал: “Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!”
Одной из тайн сильного эмоционального воздействия лучших стихов Фета на читателей является их своеобразная недосказанность, импрессионистичность (сопоставление поэзии Фета и творчества художников-импрессионистов давно проводится исследователями). Для Фета недосказанность была эстетическим принципом, которому он следовал сознательно. В статье “О стихотворениях Тютчева” (1859) Фет писал: “Образ своей замкнутостью, а мысль своей общностью и безграничностью вызывают душу созерцателя на восполнение недосказанного — на новое творчество, и таким образом соделывают его соучастником художественного наслаждения”. В названных выше стихотворениях отсутствует сколько-нибудь полное описание природы, внутреннего мира, даны немногие детали, но они пробуждают многие ассоциации, открывают, по выражению В.П. Боткина, “перспективу, в которую задумчиво и отрадно погружается наше чувство, теряясь во внутренней его бесконечности”.