К.И. Чуковский: «Едва только вышли её первые книги “Вечер”, “Чётки”, “Белая стая”, я сделал попытку дознаться, в чём первооснова её лирики. И увидел, что даже тогда, в пору своего преуспеяния и громких литературных успехов, она в своей юной поэзии тяготела к темам бедности, сиротства и скитальчества. Любимыми её эпитетами были: скудный, убогий и нищий.
Её лирическая героиня так и говорила любимому:
Зачем ты к нищей грешнице стучишься?
Да и вещи, которыми насыщены её молодые стихи, тоже тяготели к убожеству:
Убогий мост, скривившийся немного...
Тверская скудная земля...“Потёртый коврик”, “ветхий колодец”, “стоптанные башмаки”, “разбитая, поваленная статуя” — наиболее сродни её творче-ству.
Даже Музу свою она изображала убогой:
И Муза в дырявом платке
Протяжно поёт и уныло.
Она поэт сиротства и вдовства, писал я о ней в 1920 году. Её лирика питается чувствами необладания, разлуки, утраты. Безголосый соловей, у которого отнята песня; танцовщица, которую покинул любимый; “девушки, не знавшие любви”; женщина, теряющая сына; и та, у которой умер сероглазый король; и та, у которой умер царевич, —
Он никогда не придёт за мною...
Умер сегодня мой царевич, —
и та, о которой у Ахматовой сказано: “вестей от него не получишь больше”; и та, которая не может найти дорогой для неё белый дом, хоть и знает, что он где-то здесь неподалёку, — всё это осиротелые души, теряющие самое милое, и, полюбив эти осиротелые души, полюбив лирически переживать их сиротские потери, как свои, Ахматова из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни.
Эти песни так у неё и зовутся: “Песенка о вечере разлук”, “Песня последней встречи”, “Песнь прощальной боли”...
Когда перелистываешь книгу Ахматовой — вдруг среди скорбных страниц о разлуке, о сиротстве, о бездомности набредёшь на такие стихи, которые убеждают нас, что в жизни и в поэзии этой “бездомной странницы” был Дом, который служил ей во все времена её верным и спасительным прибежищем.
Этот Дом — родина, родная русская земля. Этому Дому она с юных лет отдавала все свои самые светлые чувства, которые раскрылись вполне, когда он подвергся бесчеловечному нападению фашистов. В печати стали появляться её грозные строки, глубоко созвучные народному мужеству и народному гневу. Голос её из интимного, порою еле слышного шёпота стал громким, витийственным, грозным голосом истекающего кровью, но непобедимого народа:
Мы детям клянёмся, клянёмся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
В статьях об Ахматовой мне случалось читать, будто эта боль и радость о русской земле появилась в её поэзии неждан-но-негаданно, — лишь во время последней войны. Это, конечно, неверно. В книге “Белая стая”, созданной в годы Первой мировой войны (1914—1917), она высказала такие же чувства; в самом начале войны она сочувственно записала слова, услышанные ею в народе:
...Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат...»
Б.М. Эйхенбаум: «Ими (акмеистами) — и больше всего Ахматовой — окончательно разработан и утверждён тот тип стиха... в котором между ударениями может быть неодинаковое количество слогов. Оказалось возможным разнообразить ритмические приступы и соединять в одной строке двухдольные стопы с трехдольными. <.
Своеобразие её стиха не в самом метре, а в пользовании им, то есть в ритме, и именно в том, что ритм вошёл в самое построение фразы — стал фразовым, чисто речевым. <...> Явилась особая свобода и выразительность стихотворной речи — разнообразие акцентов, подвижность и сила интонаций, ощутимость произнесения (речевая мимика).
Установка на интонацию ощущается как основной принцип построения стиха у Ахматовой — как в пределах отдельных строк, так и на целых строфах, и на целых стихотворениях. Стихи Ахматовой можно классифицировать по типам господствующих интонаций. Конечно, интонации эти имеют специфическую стиховую окраску, но именно поэтому выступают резко не как случайное вторжение прозаической речи, а как стиховой приём. Основная манера Ахматовой, особенно развитая ею в “Чётках”, выражается в сочетании разговорной или повествовательной интонации с патетическими вскрикиваниями. Эти вскрикивания либо заключают собой стихотворение, образуя патетическую концовку, либо являются в середине, а иногда и начинают собой движение интонации. Во всех этих случаях они настолько выделяются своей интонационной силой, что служат композиционным центром, влияя на всё окружающее. <...>
Напряжённостью интонации и речевой мимики объясняется и ослабление рифмы. Концы строк обладают у Ахматовой меньшим весом, чем начальные и средние их части. В рифме часто оказываются слабые члены предложения... нередки неточные рифмы, нередки также простые глагольные рифмы, показывающие, что интерес к рифме у Ахматовой ослаблен. Тем понятнее её тяготение к белому стиху. Речевая мимика приобретает здесь особую свободу и выразительность:
Просыпаться на рассвете
Оттого, что радость душит,
И глядеть в окно каюты
На зелёную волну.
Иль на палубе в ненастье,
В мех закутавшись пушистый,
Слушать, как стучит машина,
И не думать ни о чём,
Но, предчувствуя свиданье
С тем, кто стал моей звездою,
От солёных брызг и ветра
С каждым часом молодеть».