Сегодня, когда мы вспоминаем о поэзии в связи со Второй мировой войной, на память приходят знаменитые слова философа Адорно: «Как сочинять музыку после Освенцима?» И возможно ли после газовых печей и гибели миллионов в концентрационных лагерях писать стихи?
Однако тогда, сразу после войны, в нашей поэзии первое ощущение было иным — победным, весенним. Оно пришло даже несколько ранее мая 1945 г. Еще в 1944 г. Борис Пастернак написал свою «Весну»:
Все нынешней весной особое.
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
Иначе думается, пишется,
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобожденных территорий.Два года спустя, приветствуя наступивший мир, Пастернаку вторил друг его поэтической юности — Николай Асеев (1890—1963):
Я сегодня в синем мире
встал, не узнавая дома,
словно что-то стало шире,
что-то ново, незнакомо...Начинался поздний Асеев: некогда футурист, друг Маяковского, его соратник, а после его смерти государственный поэт, славивший все достижения и праздники, он теперь устремился к гармонии, душевной и природной, — к ладу (слово, которым в 1961 г. будет названа его последняя книга стихов — «Лад»). В стихах Асеева о природе нет пейзажей, потому что в них нет описательных подробностей. В них явлена стихийная первооснова мира. В них есть звук, цвет, отчетливые, как будто воспринимаемые впервые. Есть в стихах и основной цветовой тон — синева неба и воды, отражающиеся друг в друге, обрамляющие этот по-весеннему свежий мир.
Ho это была ранняя, опередившая свой срок весна поэзии. Вскоре ударил заморозок. Одной из главных мишеней партийного постановления 1946 г. о журналах «Звезда» и «Ленинград» (отмененного лишь в 1988 г.) стала А. Ахматова. Под запретом — личность. Это значит — поэзия. Лирика могла пробиваться только в переводах. Потому-то шекспировские сонеты, переведенные С. Маршаком и увидевшие свет отдельной книгой в 1948 г., звучали откровением: в них выговаривалось запретное, подавленное.
Сейчас трудно даже представить, что попадало под запрет. Так, критика сразу не приняла нового поэтического облика Асеева. Его хотели видеть поэтом-публицистом, каким он был в 20—30-х гг., а он отошел от газеты и газетного стиля. Он оторвал взгляд от земли и, взглянув на небо, рассмотрел звезды. Его обвинили в том, что он занял «позицию звездочета». Особенно часто припоминали Асееву стихотворение «У меня на седьмом этаже, на балконе — зеленая ива...». Деревце выросло в самом центре Москвы, в доме напротив старого здания МХАТа. Ho критики оборвали поэтическое изумление: «Нашел чему удивляться»,— и как идеологически невыдержанный осудили даже выбор породы дерева — иву, «самое унылое из деревьев» (В. Инбер).
И все-таки «поэтическая весна», ожидаемая в 1945-м, состоялась в 1953 г. — сразу после смерти Сталина. Поэты как будто предчувствовали, какие перемены грядут после марта 1953 г. Асеев, за весь предшествующий год не опубликовавший ни одного стихотворения — это при его-то привычке к газетной работе! — в первом мартовском номере журнала «Огонек» печатает «Весеннюю песнь»:
Пел торжественно петух,
пар курился на задворье,
звездный жар почти потух,
пел петух весны предзорье.
Шли часы такой поры:
голоса примолкли раций,столяры за топоры
не подумывали браться.
Всех сморило по весне...
Птицы, звери, ребятишки —
все тонуло в сладком сне,
головы уткнув под мышки.
Пел петух зарю не зря
мглистым утром до рассвета,
и пришла к нему заря
ярко-огненного цвета...
Это написано поэтом, забывшим о дергающих за рукав суровых критиках, поэтом, помнящим только о весне, о восторженном чувстве тишины и обновленного счастья. Названия стихов звучат обещанием новой поэтической манеры и новой жизни, нормальной, соприродной: «Зима», «Февраль», «Март», «Июнь», «Заря идет», «Снегири»... Все они войдут в сборник, со значением названный, — «Раздумья» (1955).
Период «оттепели» начинался не только политическими декларациями против «культа личности», но и негромкой вначале капелью маленьких лирических сборников, написанных уже немолодыми поэтами: Н. Асеевым, Л. Мартыновым... За ними последуют более значительные книги избранных стихотворений Н. Заболоцкого, А. Ахматовой, Б. Пастернака. Однако у тех, что появились первыми, было свое неповторимое достоинство — искренности и непосредственности. Слово расковалось — в мысль, в образ. Таким было тогдашнее ощущение, ибо тогда сравнивали с тем, что предшествовало, и были убеждены, что ничего подобного не повторится. Это сейчас мы полагаем, что степень разрешенной свободы была невелика, и знаем, что время для «оттепели» было отпущено очень короткое. Тогда этого не знали и были искренни в своем незнании. Искренность стала девизом и вдохновляющим призывом того поэтического момента:
Что-то
Новое в мире.
Человечеству хочется песен.
Люди мыслят о лютне, о лире.
Мир без песен
Неинтересен.
Так начиналось стихотворение Леонида Мартынова (1905—1980) из сборника, названного просто, — «Стихи» (1957). Строки, тогда расцитированные, ибо звучали всеобщим убеждением и, действительно, убеждавшие. Стихотворение прибегло к наиболее действенным аргументам для сознания, воспринимающего обновление исторического порядка как возвращение к законам природы, таким прозрачным и ясным:
На деревьях рождаются листья,
Из щетины рождаются кисти,
Холст растрескивается с хрустом,
И смывается всякая плесень...
Дело пахнет искусством.
Человечеству хочется песен.
Эти строчки звучали не декларацией, а пророчеством, которое осуществлялось прямо на глазах. Читатель был готов откликнуться на поэзию, заполнить залы, перенести поэтические вечера на стадионы... Скоро начнется то, что назовут «поэтическим бумом». Его главными героями станут молодые поэты, но не с них началось обретение поэзией голоса. До них была «поэтическая весна», в которой участвовало и старшее поколение, и поколение, непосредственно предшествовавшее молодежи рубежа пятидесятых— шестидесятых, — те, чья собственная молодость пришлась на войну.
Победители. Уходившие на фронт 18—20-летними, они возвращались (те, кому повезло), ощущая, что по опыту они старше многих — «старше на Отечественную войну» (A. Meжиров). Это был тяжкий груз опыта — потерь, ран и знания о том, сколь многое может человек в своем мужестве и как легко он перестает быть человеком в своей жестокости. Для себя же они хотели не жалости, а полноты жизни, за которую воевали:
Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред Господом Богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы. <...>
* * *
А когда мы вернемся, — а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, —
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным, исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и ремесла найдем для себя. <...>
Семен Гудзенко (1922—1953), едва ли не самым первым из молодых военных поэтов завоевавший славу, написал «Мое поколение» в 1945 г., а в печати оно появится десять лет спустя, уже после ранней смерти автора, умершего от старых ран. Судьба поэтов и стихов складывалась трудно. Они хотели сказать правду о прошлом и ощутить покой мирной жизни. От них же требовали громогласных од, славящих партию и ее мудрого руководителя, якобы обеспечивших победу. Многое из написанного просто не проходило в печать, но поэтов все равно упрекали в упаднических настроениях, в желании встать в позу «потерянного поколения», чьи идеалы перегорели в военном огне.
Когда нападки на молодых поэтов стали перерастать в настоящую идеологическую кампанию против них, как бы за всех в 1948 г. ответил Александр Межиров стихотворением, которое на весь оставшийся отрезок советской эпохи станет одним из официозно-партийных текстов — «Коммунисты, вперед». Для самого автора это стихотворение будет охранной грамотой, спасающей на будущее, по крайней мере от мелких идеологических придирок, гарантирующей практически ежегодные издания книг. Начиная с перестройки А. Межиров перестанет включать это стихотворение в свои новые сборники. Понятно нежелание талантливого поэта запомниться преимущественно в качестве автора этого стихотворения. Однако нужно сказать и о другом: о том. что в свое время этот текст был написан не по конъюнктурному заказу, а по искреннему убеждению. Сейчас, думая о прошлом и оценивая его, мы слишком часто забываем, что многое делалось не из желания приспособиться, а из искреннего чувства веры в утопическую идею, с которой партия пришла к власти.
Te, кто сомневается, что вера могла быть искренней, пусть вслушаются в стих — он не лжет. Межиров не впадает в риторику, ибо славит не слово, не лозунг, а веру, которая действительно вела на смерть:
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях,
Закопанных в пашни «КВ»,
Высыхали тяжелые капли дождя.
И без кожуха,
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал командир:
— Коммунисты, вперед! Коммунисты,
вперед!
К этому фрагменту приходится делать много пояснительных сносок, ибо поэт сознательно насыщает текст реалиями, именами, чтобы создать эффект присутствия, достоверности. Верный себе, Межиров ищет рождения слова в жизненной ситуации. И начинает поэт не с громкого героизма, а с предупреждения об исключительности права — жертвовать жизнью, особенно чужой. К этой теме Межиров не раз возвращался в стихах.
Искренность была также свойственна военному поколению, но она была иной, чем в «поэтическую весну». У пришедших с фронта была потребность не молчать после Освенцима и Бухенвальда, после ленинградской блокады и Сталинградской битвы, а сказать то, о чем вслух и нельзя было говорить, чего не хотели слышать. «Никто не забыт, и ничто не забыто» — слова Ольги Берггольц звучали для поэтов «военного поколения» клятвой: сказать не только о тех, кто умирал, но и о тех, кто бездарно посылал на смерть. Вот отрывок из еще одного межировского стихотворения:
Мы под Колпино скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет...
Нас комбаты утешить хотят,
Нас Великая Родина любит...
По своим артиллерия лупит, —
Лес не рубит, а щепки летят...
Слышится жаргон официальных лозунгов о Великой Родине, которыми оправдывали любые жертвы, ибо великое дело не обходится без жертв: лес рубят — щепки летят... Пословица, приобретшая оправдательно-идеологический оттенок во время репрессий 30-х гг. У Межирова именно об этом речь — не о жертвах, а о праве одного человека превращать другого в жертву собственной преступной нерадивости, глупости, жестокости. Смысл был прозрачен в стихе. Чтобы его хоть как-то притушить, цензура требовала косметической правки: «Нас, десантников, армия любит...» В таком смягченном виде долгое время печатался текст.
«Коммунисты, вперед!» — стихотворение, исключительное и для самого Межирова, и для лучших поэтов его поколения. Жанр этого стихотворения — ода, военная, государственная, каких писали множество на заказ и без заказа в ожидании одобрения власть имущих. Особенность этой оды в том, что она писана «противником од», как в одном из стихотворений («Тишайший снегопад») характеризует себя Me-жиров, и заставляет вспоминать, что его основной жанр — баллада: «Баллада о немецкой группе», «Предвоенная баллада»... Здесь жанровое определение вынесено в название, но часто и там, где оно отсутствует, жанр узнается и определяет манеру Межирова.
Баллада привлекала драматичностью ситуации, часто — чувством опасности в сюжете, стремительностью повествования, насыщенного убедительными деталями, подробностями. Ho и помимо балладного жанра, нелюбовь к высокопарному пафосу и эпической затянутости — черта поэзии всего военного поколения. Поэмы, даже когда их пытались писать, не особенно удавались. Лучше удавались фрагменты:
Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву. И тысячу во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Это не отрывок, а законченное стихотворение Юлии Друниной (1924—1990), в полном смысле слова представляющее собой фрагмент первоначального целого. Об этом стихотворении Борис Слуцкий писал, открывая ее сборник «He бывает любви несчастливой» (1973): «Когда Друнина написала эти четыре строки, она стала поэтом. А когда она нашла в себе мужество зачеркнуть длиннейшее, по ее уверению, стихотворное объяснение, предваряющее это четверостишье, а оставить только четыре — не более — строки, Друнина стала поэтом-профессионалом...» Профессионализм, который предполагает умение не повторяться, а сказать свое.
Если воспользоваться известными словами Б. Пастернака (из стихотворения «А. А. Ахматовой»), в военной поэзии, как ее особенность и достоинство, с самого начала «крепли прозы, пристальной крупицы». Иногда стихотворение превращалось в такого рода крупицу, взятую крупным планом, возникшую из военной памяти или из послевоенного трудного быта:
Моя любимая стирала.
Ходили плечи у нее,
Худые руки простирала,
Сырое вешая белье.
Искала крохотный обмылок,
А он был у нее в руках.
Как жалок был ее затылок
В смешных и нежных завитках!
Прекрасней нет на целом свете, —
Все города пройди подряд! —
Чем руки худенькие эти,
Чем грустный, грустный этот взгляд.
Знаменитое стихотворение Евгения Винокурова (1925—1993), написанное о частном и бытовом в 1956 г., памятном большими переменами. Бывают поэтические эпохи, когда поэзия с романтическим презрением отвергает быт, противопоставляет его себе. Бывают другие эпохи, и сейчас трудно оценить, насколько важным было в 50-х гг. это возвращенное поэзии право забыть о великом, эпохальном, государственном и рассмотреть обыденно-человеческое. Тем более что у прошедших войну к быту навсегда осталось бережное отношение как к тому простому, естественному, хрупкому, чего они были лишены на четыре года огненного безумия.
О тех, кто поэтом стал на войне, так до конца и продолжали говорить как о поколении. Среди них были одаренные поэты, но не было гения. Взятые вместе, они были признаны «гениальным поколением»: Е. Винокуров, С. Гудзенко, Ю. Друнина, А. Межиров, С. Наровчатов, Д. Самойлов, Б. Слуцкий... Некоторые остались в памяти несколькими стихотворениями, даже несколькими строчками. Сергей Орлов — едва ли не единственной строкой о неизвестном солдате, могилой которому — вся планета земля: «Его зарыли в шар земной, А был он лишь солдат...»
Послевоенные судьбы тех, кто вернулся, складывались различно. Выход их первых книжек растянулся на полтора десятилетия. Промежутки между ними, как паузы, — молчание ушедших. В числе тех, чьи первые сборники вышли в свет позже, чем у других, — Давид Самойлов и Борис Слуцкий. Их время в полной мере наступит после «поэтического бума».