Свершается страшная спевка,
Обедня еще впереди,
Свобода — гулящая девка
На шалой матросской груди.
М. Цветаева, 1917 год
В какой-то мере заданная тема ограничивает творческие возможности автора сочинения. Трудно выделить из творчества поэта, например, то единственное произведение, в котором воплощены судьбы, ум и характеры.
Более полувека тому назад совсем юная и никому еще неизвестная Марина Цветаева высказала непоколебимую уверен ность:
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Прошли годы трудной жизни и напряженной творческой работы — и гордая уверенность обернулась полным неверием: «Мне в современности и в будущем — места нет». Это, конечно, отчасти полемическая крайность, отчасти добросовестное заблуждение, в известной мере объяснимое одиночеством и растерянностью поэта, знавшего силу своего таланта, но не сумевшего сладить с тернистым путем.
Судьба художника не сводится к его личной судьбе: художник уходит — искусство остается. Сама Цветаева сказала гораздо точнее: «...во мне нового ничего нет, кроме моей поэтической отзывчивости на новое звучание воздуха». Благодаря этой отзывчивости большой поэт, фатально пытавшийся противопоставить себя своему веку, в конечном итоге оказался неотделим от искусства этого века.
Наследие поэтессы велико. Тринадцать изданных ею книжек и множество, вышедших посмертно. Среди созданного Цветаевой, кроме лирики, — семнадцать поэм, восемь стихотворных драм, автобиографическая, мемуарная, историко-литературная и философско-критическая проза. Обширное наследие это неравноценно. Есть в нем и то, что пережило свое время или было продиктовано соображениями случайными, злобой давно минувших событий. Но без лучших стихов и поэм Цветаевой сейчас уже невозможно составить достаточно полное представление о русской литературе XX века. Умом поэтесса не была обижена, характер ее был противоречивый, а судьба к ней была жестока.
Стихи Марина Цветаева начала писать с шести лет (не только по-русски, но и по-французски и по-немецки), печататься
— в шестнадцать, а два года спустя, еще не сняв гимназическую форму, тайком от семьи выпустила довольно объемистый сборник — «Вечерний альбом». Изданный небольшим тиражом, он не затерялся в потоке стихотворных новинок, затоплявшем тогда прилавки. Его заметили и одобрили такие взыскательные и влиятельные критики, как В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Волошин. Брюсов противопоставлял Цветаеву другому тогдашнему дебютанту — Илье Эренбургу. «Если Эренбург, — писал он, — постоянно вращается в условном мире, созданном им самим, в мире рыцарей, капелланов, трубадуров, то стихи Цветаевой, напротив, всегда отправляются от какого-нибудь реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого». Особенно поддержал Цветаеву при вхождении ее в литературу М. Волошин, который адресовал ей стихи, где писал:
К вам душа так радостно влекома...
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!Характер у Цветаевой был трудный, неровный, неуступчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорил: «...она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычью, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок».
Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: «Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность — жизнь». Замечательная обмолвка! Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что «чувство собственности» у нее «ограничивается детьми и тетрадями» Она хорошо знала себе цену как поэту — «В своих стихах я уверена непоколебимо», но ничего не сделала для того, чтобы как-то наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу: «Все в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь».
И при всем том она была очень жизнестойкой: «Меня хватит еще на 150 миллионов жизней». Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъявляла ей требования громадные, часто — непомерные.
Правда, Цветаева писала и о смерти, особенно в юношеских стихах: «Послушайте! — Еще меня любите'за то, что я умру». Но из этого не стоит делать поспешных выводов, связывая то, что было данью литературной моде, и ее отчаянный уход в небытие после возвращения из эмиграции на Родину.
Мало сказать, что жизнь не баловала Цветаеву — она преследовала ее с редким ожесточением. Поэтесса всегда была обездолена и страшно одинока. Ощущение своего «сиротства» и «круглого одиночества» было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться, а тем более — упиваться собственным страданием. «Русского страдания мне дороже гётевская радость», — упрямо твердила она вопреки всем ударам судьбы. Свою муку она прятала под броней гордыни презрительного равнодушия. На самом же деле люто тосковала по простому человеческому счастью: «Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как я это умею!»
Еще тяжелей пришлось Цветаевой в эмиграции. Она не приняла мышиную возню множества партий и фракций, не стала ввязываться в политические свары. По-видимому, она нисколько не погрешила против истины, когда жаловалась в 1935 году: «Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии. У меня же нет никаких средств, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером живем, то есть просто умираем с голоду». Тем не менее вера в свои силы ее не оставляет. «Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов — не дам».
Ценой громадных усилий Цветаева сохранила свою личность на чужой и враждебной ее идеалам земле. Зато она избавилась от снобизма, от эстетства, познала истинную цену жизни и искусства, живя в мире, где то и другое часто оказывалось несовместимым. В своем трактате «Искусство при свете совести» она изучила старый и всегда новый вопрос, что важнее — человек или художник, и ответила: «Быть человеком всегда важнее, потому что он нужнее». Рассказ о поэзии неотделим от личности поэта. Личность Марины Цветаевой много планова и выразительна. Ее счастье было в ее творчестве, в стихах, в которых нет ни одного проходного слова, где каждое забито, как гвоздь, по самую шляпку, в которых вольный, неукротимый женский характер возникает буквально из ничего
— из одной интонации:
Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!...