Художественные открытия Вальтера Скотта оказали огромное воздействие на мировую литературу; многие европейские и американские писатели той эпохи выросли на его книгах. Один из самых ярких и наверняка знакомых вам — Фенимор Купер, американский прозаик, автор исторических романов о покорении Америки белыми переселенцами — «Зверобой», «Следопыт», «Кожаный чулок»... Сейчас эти романы из жизни индейцев стали детским чтением; по ним снято множество приключенческих фильмов. Как часто бывает в мировой литературе, книги, написанные для взрослых и поначалу казавшиеся очень серьезными, даже философскими, в конце концов становятся любимым чтением подростков. Вспомните хотя бы роман Сервантеса «Дон Кихот», приключенческую повесть Даниеля Дефо «Робинзон Крузо», цикл повествований Джонатана Свифта о Гулливере... И уже трудно поверить, что авторы «закладывали» в эти сюжеты глубокий смысл, использовали самые современные, самые смелые литературные приемы.
Фенимор Купер, как всякий писатель-романтик 1820—1830-х годов, стремился «применить» художественные открытия Вальтера Скотта к родной национальной истории. У Скотта действие разворачивалось во времена англо-шотландских войн, в них сталкивались «цивилизованные» жители равнины — англичане и «дикие», но искренние и очень сильные горцы — шотландцы. У Купера все происходит во времена колонизации Америки, когда белым переселенцам противостояли коренные жители, индейцы. Любимые герои Скотта оказывались меж двух лагерей, переходили из одного в другой, сочувствуя романтическим порывам шотландцев, хотя и не разделяя их убеждений. Любимые герои Купера тоже занимали промежуточную позицию: будучи «бледнолицыми», они сопереживали трагедии «краснокожих» и часто помогали им. Романтический конфликт между холодным разумом и стихийным, вольным началом естественной жизни разворачивался в полную силу.
Однако русская проза конца 1810-х и начала 1820-х годов не была готова к освоению художественного опыта Вальтера Скотта. Она только-только начинала формироваться; не был выработан привычный для писателей и понятный для читателей художественный язык повествования; основные литературные силы были сосредоточены в сфере поэзии.
Лишь в 1827 году Пушкин решится приступить к своему первому историческому роману «Арап Петра Великого» (название дано публикаторами; роман остался незавершенным).
Как вы помните, сюжетная канва романа связана с семейным преданием Пушкиных: Ибрагим «списан» с пушкинского прадеда, Ганнибала, обласканного Петром. Пушкин пытался изобразить великую историю повальтерскоттовски, «домашним образом». Он намеревался провести героя через три абсолютно разных мира, три среза исторической реальности начала XVIII века: развращенный, утонченный, пресыщенный, угасающий Париж, центр старой Европы; нарождающийся, молодой, диковатый, но мощный и творческий Петербург, центр пробуждающейся империи; наконец, патриархальный, твердокаменный, неподвижный мир старой русской знати, в среде которой продолжает жить своей тайной жизнью допетровская Русь.
Точка зрения Ибрагима — это точка зрения человека, заведомо независимого от уз кровного родства, традиции, привычек. И в то же самое время, в отличие от своего парижского приятеля, щеголя Корсакова, он воспринимает Петербург, петровские «ассамблеи» вовсе не «по-парижски». Взгляд Ибрагима отличается и от точки зрения приближенных Петра, которые смотрят на все глазами своего повелителя. И потому его взгляд — это объективный взгляд самой истории.
Поскольку «Арап Петра Великого» остался незавершенным, пальма первенства в создании русской исторической романистики вальтерскоттовского образца принадлежит прозаику и драматургу предшествующего поколения Михаилу Николаевичу Загоскину (1789— 1852), который в 1829 году выпустил роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году».
Главный герой романа Загоскина из эпохи Смуты (действие разворачивается в самый напряженный момент 1612 года, в промежутке между апрелем и августом) вымышлен, как и предписано вальтерскоттовской традицией. Это молодой патриот, добровольно целовавший крест на верность польскому королевичу Владиславу в надежде, что тот станет настоящим русским царем, отречется от католической «ереси», остановит кровопролитие. Милославскому предстоят встречи с реальными историческими деятелями (в том числе с Козьмой Ми-ничем Сухоруким), которые, как и положено, играют в построении сюжета второстепенную роль.
Подобно главным героям вальтерскоттовской исторической прозы, Юрий оказывается на распутье, между двумя враждующими лагерями. Вместе со слугой Алексеем Бурнашом он направляется к волжскому боярину Федору Тимофеевичу Шалонскому-Кручине, чтобы передать ему грамоту польского воеводы Гонсевского и получить грамоту к нижегородскому боярину Андрею Никитичу Туренину. В Нижнем Новгороде Юрий Милославский должен, воззвав к памяти отца, попытаться убедить боярство и граждан перейти под покровительство Владислава, отказаться от идеи общерусского народного ополчения. Доводы разума говорят в пользу занятой Юрием Милославским позиции, но сердце подсказывает молодому боярину, что совершена непоправимая ошибка: «Тот не православный, не русский, кто радуется, что пришлось избрать поляка». Между тем и облик Мило-славского (темно-русые волосы, остриженные в кружок, прекрасная белизна лица, голубые глаза), и благородно-смелое поведение — все предполагает цельность натуры. Пройдя через цепь испытаний, герой преодолеет свою раздвоенность, станет «беспримесным» патриотом, восстановит гармонию ума и сердца.
Гармоничный образ Юрия Милославского приобрел необычайную популярность у русской читающей публики самых разных слоев; даже дочь гоголевского Городничего Марья Антоновна («Ревизор») читала роман и помнит, что автор его — Загоскин, а не Хлестаков (на что Хлестаков возражает: «Это точно Загоскина; а есть другой Юрий Милославский, так тот уж мой»). Успех романа свидетельствовал, что Загоскин сумел создать русский тип романтической личности, соблюсти принцип романтического историзма в сочетании с принципом местного колорита. Он отступил лишь от одного правила исторической романистики Вальтера Скотта: действие романа отстоит от загоскинской современности больше чем на жизнь одного поколения.
Пушкин, несомненно, учитывал загоскинский опыт, когда в 1836 году приступал к работе над своим последним — и вершинным — прозаическим сочинением, историческим романом «Капитанская дочка». Вы этот роман уже изучали, но теперь можете заново осмыслить, связать с тем, что вы узнали о Вальтере Скотте.
Имя главного героя «Капитанской дочки» взято из действительной истории пугачевщины: фамилию Гринёв носил дворянин, арестованный по подозрению в измене и позже оправданный. Так определился пушкинский замысел повествования о человеке, который по воле Провидения оказался между двумя враждующими лагерями. Замкнув сюжетную цепь именно на Петрушу Гринева, Пушкин сознательно воспроизвел принцип исторической прозы Вальтера Скотта, в чьих романах, особенно из «шотландского» цикла— «Уэверли», «Роб Рой», «Пуритане», — такой тип героя встречается постоянно. Точно так же, как и сама ситуация — два лагеря, две правды, одна судьба. На семнадцатом году недоросль, еще до рождения записанный в гвардию сержантом, Гринев прямо из детской отправляется служить, причем не в элитный Семеновский полк, а в провинцию. Он оказывается в Белогорской крепости — именно там, где осенью 1773 года разгуляются пугачевцы, вспыхнет «русский бунт». С этой минуты жизнь провинциального дворянина сомкнется с потоком общероссийской истории и превратится в великолепный набор случайностей и зеркально повторяющихся эпизодов, которые заставляют вспомнить как о поэтике Вальтера Скотта, так и о законах построения русской волшебной сказки.
Как и в романах Вальтера Скотта (но в отличие от «Юрия Милославского»), в «Капитанской дочке» события сюжета разворачиваются в недавнем прошлом, отстоят от читателей-современников на жизнь одного поколения. Гринев, подобно любимым героям Вальтера Скотта, свободен до конца и во всем. Ибо действует он по велению сердца, а сердце его подчинено законам дворянской чести, кодексу русского рыцарства, чувству долга. Законы эти неизменны и тогда, когда нужно оплатить огромный бильярдный долг не слишком честно игравшему Зурину и когда нужно отблагодарить случайного проводника тулупчиком и полтиной. И когда следует вызвать на дуэль Швабрина, который выслушал Гриневские «стишки» в честь Маши и презрительно отозвался как о них, так и о ней. И когда пугачевцы ведут героя на казнь. И когда помиловавший героя Пугачев протягивает руку для поцелуя (Гринев, естественно, не целует «ручку злодею»). И когда самозванец прямо спрашивает пленника, признает ли тот его государем, согласен ли послужить, обещает ли хотя бы не воевать против него, — а пленник трижды прямо или косвенно отвечает «нет». И когда Гринев, однажды уже спасенный судьбой, в одиночку возвращается в расположение пугачевцев, чтобы выручить возлюбленную или погибнуть вместе с ней. И когда, арестованный собственным правительством, не называет имени Марьи Ивановны.
Точно так же его крепостного слугу Савельича (еще один типаж, пришедший в прозу Пушкина из романистики Вальтера Скотта) до конца свободным делает личная преданность Гриневу. То есть следование неписаному кодексу крестьянской чести; тому общечеловеческому началу, которое может быть присуще любому сословию. Оба они направляют свой путь туда, где они не защищены от обстоятельств, но внутренне свободны от них.
И недаром Пушкин так организует сюжет своей повести, чтобы формальный герой-антагонист, изменник Швабрин, постоянно отступал в сюжетную тень, а на самом деле Петруше Гриневу противостоял образ вождя народного бунта Пугачева. Так уравниваются в сюжетных правах «маленький человек», обычный дворянин, на стороне которого не сила, а нравственная правда, и могущественный самозванец, за плечами которого разъяренное казачье войско.
Пугачев неотделим от стихии; он вызывает ее к жизни, он ведет ее за собой и в то же время подчиняется ее безличной власти. He случайно впервые на страницах повести он появляется во время снежного бурана, как бы рождаясь из самой его сердцевины. Герои (Гринев и его слуга Савельич) бессильны против буйства непогоды; они заблудились; снег заметает их, но внезапно появившийся чернобородый казак говорит: «Дорога-то здесь, я стою на твердой полосе». В том и дело, что твердая полоса Пугачева — это беспутье; он выводит путников по звездам, и его собственная звезда ведет его по историческому пути.
Центральная проблема повести — проблема человеческой свободы перед лицом исторических обстоятельств. Именно поэтому Пугачев показан не глазами приближенного к нему казака. И не глазами опытного дворянского историка. Пугачев показан глазами простого и честного дворянина, который никогда не примет бродягу за «Петра Феодоровича III», но и не станет искусственно снижать его образ. Кроме того, действие повести начинается в 1773 году, а это дает возможность показать Пугачева не только во время, но и до восстания, когда за ним еще не тянется шлейф ярко описанных преступлений.
Кого же мы видим перед собой? Как только герои выбираются из бурана, читатель (с «помощью» Гринева) обнаруживает сорокалетнего мужика, среднего роста, худощавого, с проседью в черной бороде, с бегающими глазами, приятным, но плутовским выражением лица. Ничего «мистического», «избраннического» в этом облике нет; потому особенно комичным покажется читателю более поздний рассказ рядового казака о том, как «государь» по-царски скушал двух поросят и показывал в бане свои царские знаки на грудях. В центре сюжета — умеренно умный авантюрист, чья судьба отнюдь не предрешена. То, что именно он вскоре станет во главе грандиозных исторических событий, во многом случайность.
Главное противоречие пугачевской судьбы в том, что, безраздельно властвуя над «злодеями», он полностью зависит от них. Пугачев, каким он изображен в повести, пытается действовать до конца по-царски, милостиво, великодушно; он дважды отпускает Гринева, не дает в обиду капитанскую дочь Машу Миронову. Ho уже в сцене, которая происходит во «дворце», обклеенном золотой бумагой, очевидно колоссальное влияние, какое имеют на него «господа енералы» — звероподобный капрал Белобородов и разбойник Афанасий Соколов, прозванный Хлопушей. Пугачев должен опасаться и своих «казачков», и дворян, перешедших на его сторону. Сообщая Гриневу, что «ребята» смотрели на него косо, а старик Белобородов настаивал на пытке, Пугачев вынужден понизить голос, чтобы не услышал сопровождающий их татарин. Разбойник волен идти на Москву, поскольку этого же хочет войско; но миловать он должен с оглядкой. Власть, которую он присвоил, не ограничена законом, но ограничена жестокостью бунта.
Чтобы подчеркнуть эту мысль, Пушкин выстраивает параллель Пугачев — Екатерина. Петруша Гринев прибегает к помощи Пугачева, чтобы выручить невесту, а его невеста, в свою очередь, прибегает к помощи императрицы, чтобы спасти жениха. Екатерина изображена в простодушно-сентиментальных тонах, в стиле старинной гравюры. В ней нет пугачевского величия, необузданной силы. Ho читатель должен помнить, что к власти она пришла в результате государственного переворота; ее правление в этом смысле столь же беззаконно, сколь и пугачевская попытка овладеть страной. И лишь то, насколько свободно милует она Гринева, насколько она самостоятельна и независима в своем царственном праве прощать, выдает в ней истинную государыню. (Ее прощение в конечном счете совпадает с духом и буквой закона, ведь Гринев сохранил верность присяге, допустив лишь мелкие отклонения от устава.) Именно это право миловать делает властителей властителями, а не царские знаки и даже не «законность» воцарения сама по себе. Пугачев такой свободой обладает не вполне; значит, он не вполне и господин своего положения. He он управляет стихией, и не стихия им; просто они друг от друга уже неотделимы. Ее угасание, усмирение бунта равнозначно его смерти. В приписке «издателя» к запискам Гринева сообщается, что Пугачев узнал в толпе некогда спасенного им дворянина «и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу».
В «Капитанской дочке» рассказано о страшных событиях. Многие ее персонажи гибнут в кровавом водовороте истории. Ho любимые герои Пушкина — Гринев, Caвельич и Маша Миронова — вопреки всему остаются в живых. Они словно бы защищены невидимой оградой от грозящих опасностей, потому что поступают вопреки житейской логике и в согласии с логикой нравственной. Ведь выход из социального тупика, в котором оказалась Россия времен пугачевского бунта, согласно Пушкину, не в том, чтобы принять одну из сторон исторического конфликта. Например, сторону «народа» в его борьбе с дворянами. И тем более не в том, чтобы отказаться от верности любой «власти», ценой подлости сохранив себе жизнь (как Швабрин). И даже не в том, чтобы «покинуть» узкие пределы сословной этики, поднявшись до общечеловеческих начал. А в том, чтобы внутри своего «лагеря», своей среды, своего сословия, своей традиции обнаружить общечеловеческое и ему служить не за страх, а за совесть. Ничто не может помешать Гриневу следовать законам именно дворянской чести, а Савельичу — соблюдать неписаные правила крестьянской этики. В этом залог утопической надежды Гринева (и, разумеется, Пушкина), считавшего, что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».