КОМПОЗИЦИЯ — построение. Есть внешняя композиция. Так, повествовательные произведения делятся на главы (в лиро-эпической поэме они могут быть маленькими: “Мцыри” Лермонтова; большие главы романа А.Н. Толстого “Петр Первый” делятся на подглавки), части (“песни” в доромантической и отчасти романтической поэме), тома, “книги”.
Драматические произведения состоят из актов (действий), картин (сцен), явлений. Теоретики эпохи Возрождения пытались сделать нормой пять актов — эту норму закрепили классицисты — и установили, что первому из них соответствует экспозиция, т.е. введение в обстановку изображаемого действия, знакомство с персонажами, второму — развитие интриги, третьему — кульминация (вершина сюжета, самое напряженное место в нем), четвертый подготавливал развязку, происходившую в пятом акте (в переносном смысле “пятый акт” — трагический финал, Печорин пишет в своем журнале: “С тех пор, как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя”). Это уже не внешняя композиция, это компоненты сюжета. Среди них необходимо назвать и завязку — начало конфликта и развития действия (далее идет цепочка эпизодов).
Te же компоненты сюжета усматриваются литературоведами в эпосе — повествовательном роде литературы. Ho и в драме классицистические правила соблюдались не строго. У самих классицистов, например Мольера, были трехактные пьесы. Русские драматурги XIX-XX вв. нередко предпочитали четырехактное строение пьес (“Горе от ума” Грибоедова, “Бесприданница” Островского, “Вишневый сад” Чехова, “На дне” Горького, “Дни Турбиных” Булгакова). Кульминация очень часто совпадает или почти совпадает с развязкой, но бывает и несколько кульминаций, особенно в больших эпических произведениях, а разные сюжетные линии имеют каждая свою развязку. Чехов в позднем творчестве вовсе обходится без развязок, до него не было никакой единой развязки в таком грандиозном произведении, как “Война и мир” Л.Н. Толстого. В драматургии “развязка не всегда совпадает с концовкой. В качестве замыкающего момента вводятся обычно особые речи “под занавес”...” [14, с. 220[. Грибоедов дает после развязки сюжета “Горя от ума” высказаться и прозревшему Чацкому (“Так! отрезвился я сполна...”), и, наоборот, ничего теперь не понимающему, боящемуся быть ославленным Фамусову (“Ах! Боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!”), Островский в “Грозе” — Кулигину и Тихону (это очень важно в идейном отношении как “бунт” слабых характером), Горький в “На дне” — Сатину для саморазоблачения этого любителя красиво поговорить спьяну.
В художественном произведении так или иначе выстроено, организовано почти все. В том или ином соотношении находятся всевозможные идеи в рамках общего идейно-эстетического содержания, тематические пласты, те же компоненты сюжета от завязки до развязки и внесюжетные компоненты образного мира и вообще семантики текста: эпиграф, посвящение, вступление, пролог, экспозиция, разного рода отступления — лирические, публицистические, философские и прочие, эпилог, примечания автора, к которым не раз прибегал А.С. Пушкин, дата в конце текста и т.д. По-разному строится художественная речь (композиция синтаксическая, метрическая, ритмическая, строфическая, в отдельных случаях звуковая). Мера организации разных элементов (уровней) произведения и их качеств бывает неодинакова: в концентрических сюжетах связь изображенных событий (причинно-следственная) теснее, чем в хроникальных, где они свободно сменяют одно другое, наиболее абстрактное качество речи — ее звуковая организация — в основном отражает свойства языка и “играет” лишь тогда, когда что-то в ней нарочито заострено.
Соотношение характеров, элемент тематического содержания (см.: Тема, Содержание и форма), — не то же самое, что система персонажей. В рассказах И.А. Бунина “Солнечный удар” и “Чистый понедельник”, где персонажи не названы по именам, главные сюжетные персонажи, о которых в основном непосредственно рассказывается, — мужчины, а главные для темы и идеи произведения — таинственные в восприятии этих героев (да и читателей тоже) женщины. У M.A. Булгакова главные сюжетные и, возможно, тематические персонажи — соответственно заглавию романа, мастер (хотя в сюжете ему отведено немного места) и Маргарита, но в идейном отношении важнее. Иешуа (непосредственно показанный всего лишь в двух из четырех глав, отсылающих к роману мастера о Понтии Пилате) и его антипод-союзник Воланд. Значение персонажа, как и других образов, определяется не обязательно количеством посвященных ему страниц и произносимых реплик в диалогах. Далеко не со всеми действующими лицами “Грозы” Островского ее главная героиня Катерина разговаривает и тем более вступает в спор, отражающий, но отнюдь не целиком выражающий основной конфликт: подсчитано, что из ее 138 реплик почти половина, 66, обращена к сочувствующей, хотя и противоположной ей по характеру Варваре (аналог “наперсницы” в классицистической драматургии), 40 — к Борису, главному в сюжетном конфликте герою, 18 — к Тихону, мужу (т.е. человеку, с которым не литературный персонаж, а реальный человек по житейской логике должен был бы разговаривать больше всего), только лишь пять — к Кабанихе (драматург избегает столкновений полярных героинь, их несовместимость выражается преимущественно иными средствами), ни одной — к Дикому и Кулигину. Дело не в том, есть ли отдельные люди, близкие к Кабанихе и Катерине. Важны общая ситуация и атмосфера, в которой главная героиня существует и в принципе не имеет шансов на поддержку со стороны человека, в чем-то объективно близкого ей, каков Кулигин, и даже того, кто ее любит и кого любит она. Таким образом, противостояние или близость персонажей в сюжете и действии может существенно отличаться от соотношения их ролей в содержании.
Обычно слово “композиция” применяют, во-первых, к сюжетным и внесюжетным компонентам семантики художественного текста, во-вторых, к непосредственной форме воплощения образного мира произведения в целом: организации повествования в эпосе, действия в драме, лирического выражения мыслей и чувств. В широком смысле повествование — это вообще родовая форма эпоса, в узком — ее частный вид, по своей роли преобладающий, хотя количественно могут преобладать, например, диалоги и монологи, которые к повествованию в этом смысле не относятся. Риторика традиционно разграничивала повествование, описание, характеристику (которую рассматривают как разновидность описания) и рассуждение [5, с. 221]. В литературе кроме них, а также речей персонажей необходимо выделять и зложение, менее “наглядный”, чем повествование, обобщенный рассказ. В исторически ранней прозе изложение нередко перевешивает повествование. К нему еще очень часто прибегают в прозе Стендаль и Пушкин, но вскоре такая манера стала казаться архаичной. В “Войне и мире” Толстого есть и изложение (например, суммарный рассказ о Тарутинском сражении во второй половине главы VI второй части четвертого тома), и рассуждения, однако основа текста романа-эпопеи — “наглядное” повествование. Пушкин широко использовал изложение не только в прозе, но и в стихах, где оно бывает достаточно образным. Первая глава “Евгения Онегина” — это прежде всего изложение обычных повторяющихся, хотя и представленных как бы единичными примерами событий жизни молодого героя в Петербурге. Повествование само по себе весьма вариативно. В сюжете бытие персонажей и события мыслятся непрерывными, но в повествовании, когда текст более или менее объемист, это “дискретные компоненты” [5, с. 206], перебиваемые другими событиями с другими персонажами. В воле автора возвращаться к ним чаще или реже, говорить о них подробно или бегло. Это один из признаков различения сюжета и фабулы (см.: Сюжет).
Повторяющийся элемент повествования, описания, лирического излияния, речей персонажей называется мотивом. “Ведущий мотив в одном или во многих произведениях писателя может определяться как лейтмотив” [5, с. 207]. Повторяются отдельные детали, портретные черты персонажей, пейзажные и прочие описания, какие-то эпизоды. Обрамление сюжета с мотивировкой рассказа (Максима Максимыча, вспоминающего историю Печорина и Бэлы, почтмейстера, решившего, что Чичиков — это капитан Копейкин, шолоховского Андрея Соколова с его необычной и тяжелейшей судьбой) относится к образному миру, семантике текста. Такое обрамление сообщает об одноразовых событиях. Однако обрамление бывает и повествовательным приемом. М. Горький любил украшать начала и финалы своих небольших произведений пейзажем. “Старуху Изергиль” пейзажи обрамляют в целом, обрамлены и включенные в рассказ легенды. Тень и искры, видные в степи, становятся поводом для перехода к обеим легендам. Это элементы общего сюжета. А пейзаж, окружающий повествователя и его старую собеседницу, хоть и изменяющийся, все-таки в художественной реальности один и тот же. Частота обращения к нему — элемент не только сюжета, но и повествования. Нельзя было описывать его бесконечно, автор делает это столько раз, сколько ему нужно для реализации своих художественных целей. Бунин дважды, в зачине и финале “Господина из Сан-Франциско”, говорит про нанятую “влюбленную” пару, танцующую во время рейсов на кораблях. Она нанимается и танцует постоянно, поэтому, воспроизводя, как “на самом деле”, реальность, ее нужно было бы и показывать постоянно. Писателю же достаточно двух раз, чтобы было ясно: имеется в виду не два раза, а очень много.
Еще одним повествовательным приемом является художественное предварение. Таков сон Гринева, который он считает пророческим, о бородатом мужике с топором, желающем благословить его в качестве посажёного отца (по словам матушки) среди окровавленных мертвых тел. Без помощи веселого душегуба Пугачева действительно не состоялось бы счастливое соединение Гринева и Маши. С одной стороны, это элемент сюжета, с другой — способ подготовки читателя к тому, чего он еще не знает и чего не знал сам Гринев, когда видел столь необычный сон, “приоткрытое” будущего, заинтриговывающее читателя. Ведь Гринев -повествователь пока не объяснил, что в этом сне было пророческого: роман еще только на второй главе — “Вожатый”, название “Капитанская дочка” никак не намекает на то, что вожатый окажется Пугачевым и что вообще о нем будет речь. Художественное предварение — это одновременно и недоговаривание, и “недоумолчание”. Оно может подтверждаться только в эмоциональном плане, а в сюжетном быть обманчивым. В “Ледоходе” Горького сообщается о сосновых ветвях, которые торчали в хрупком весеннем льду реки, “обозначая дороги, полыньи и трещины во льду; они поднимались вверх, точно руки утопающего, изломанные судорогами”. Данное сравнение усиливает напряженность дальнейшего повествования, однако все персонажи перебегают тронувшуюся реку хоть и проваливаясь, но в итоге благополучно.
Ракурс, в котором подаются читателю те или иные элементы образного мира, называют точкой зрения, причем подразумевается не только то, что потенциально можно увидеть (читателю — “зрительно” представить). Разные исследователи выделяют пространственную, временную (или пространственно-временную), прямо- и косвенно-оценочную, фразеологическую, психологическую (в плане субъективности или объективности описания) “точки зрения” [5, с. 429—430]. Ими обладают как автор, так и повествователь и по крайней мере некоторые персонажи. Чаще всего читатель произведения “видит мир” вместе с главным, преимущественно положительным, героем, однако возможны разнообразнейшие варианты. До девятой главы “Мертвых душ” действие происходит в тех местах, где находится Чичиков, в девятой и большей части десятой главы Чичикова нет: он, его тайные замыслы лишь становятся предметом обсуждения и догадок дам и чиновников губернского города. Автор как будто знает примерно столько же, сколько те или иные персонажи. В “Солнечном ударе” Бунина, казалось бы, все случившееся дано в восприятии поручика, и автор даже не сообщает его имени (как и имен главных персонажей “Господина из Сан-Франциско” и “Чистого понедельника”), но на самом деле, конечно, автор всеведущ, знает все, что герой делал, думал, чувствовал и говорил, как знал и мысли и ощущения безымянного господина из Сан-Франциско или его дочери. Он выходит за временные рамки сюжета, данного временного кругозора героя (поручика) и навсегда расставшейся с ним после единственной совместной ночи героини: “...оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой”. В “Господине из Сан-Франциско” два абруццких горца остановились у статуи Богоматери в гроте. “Оба обнажили головы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире...” В этой авторской фразе выражены не только оценочная позиция горцев (“смиренно-радостные хвалы” тому-то и такой-то) и отчасти привычная им фразеология (“непорочной заступнице”), но и собственно авторские, не совпадающие с ними оценочная позиция и фразеология: хвалы “наивные”, “в этом злом и прекрасном мире” — слишком изысканный оксюморон (см.: Антитеза) для людей простых, наивных и в данный момент совсем не думающих о зле.
Оценочные “точки зрения” могут иногда совпадать у автора и нескольких, весьма различных и даже вовсе не обязательно близких автору персонажей. Так, у Гоголя недавно живых крестьян весьма положительно, даже с восхищением оценивают продавец Собакевич, покупатель Чичиков, размышляющий над списком своих мертвых душ, и председатель гражданской палаты Иван Григорьевич. На уровне организации повествования их и авторская оценочные точки зрения идентичны, сколь ни различно в целом отношение автора к подобным людям и самому себе.
Оценочная точка зрения чаще всего выражается соответствующей фразеологической, но необязательно. В “Одном дне Ивана Денисовича” А.И. Солженицына повествователь как будто не выходит за пределы кругозора Шухова, лагерь предстает таким, каким его воспринимает он: и в пространстве, и во времени (пока герой работает, время идет очень быстро, вообще “сколь раз Шухов замечал: дни в лагере катятся — не оглянешься. А срок сам — ничуть не идет, не убавляется его вовсе”), и в оценочном плане (отношение к начальству, тем или иным лагерникам), и во фразеологическом (речь в рассказе примерно такова, какой должна быть речь этого бывшего крестьянина, бывшего солдата и зэка с уже немалым опытом). Ho Шухов не повествователь. В тексте звучит и интеллигентская речь Цезаря Марковича, и жилистого старика, спорящего с ним об Эйзенштейне, и командирская речь кавторанга Буйновского, и украинский акцент, и особенности речи зэков из Прибалтики. Все это воспроизвести Шухов не мог бы. Он соображает, что в санчасти “фельдшер” Коля Вдовушкин занимался “левой” работой — “писал ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну под одной начинал с большой буквы”. Фразеология шуховская, но “левая” работа бывшего студента литературного факультета — сочинение стихов — остается, как прямо говорит автор, “для Шухова непостижимой”. Когда же кавторанг заявляет, что по декрету советской власти “солнце выше всего в час стоит”, необразованный Иван Денисович изумляется (внешне это оформлено как авторская, а не внутренняя речь персонажа): “Неуж и солнце ихним декретам подчиняется?” Здесь мысль героя подается с легкой иронией, и это, конечно, авторская оценочная точка зрения.
В драматургии такая игра точками зрения невозможна, все поступки и слова воспринимаются читателем (зрителем) объективированно, со стороны. Ho к композиции в смысле организации драматического действия относится, как и в эпическом повествовании, быстрая смена мест, в которых разворачиваются события (в эпосе это смена вообще мгновенная, а в театре нужны смены декораций или некий условный знак), временные “пропуски” между действиями (в “Днях Турбиных” три первых акта охватывают короткое время, четвертый открывается ремаркой “Через два месяца”), иногда уплотнение времени, когда продолжительность сценического действия условно выдается за время несколько более длительное (в той же булгаковской пьесе за ужином во второй картине первого акта весьма быстро напились не только непьющий Лариосик, который даже поспать успел, но и многоопытный Мышлаевский; в “Клопе”
В.В. Маяковского после восклицания парня: “Зоя Березкина застрелилась!” — и еще всего нескольких реплик прибегают уборщик с врачом).
Смена точек зрения, иногда резкая, возможна в лирике, наделенной чертами повествовательности. Особенно показательный пример — “Ночь” Б.Л. Пастернака.