СЮЖЕТ — развернутый образ события или цепи событий, доминирующий элемент образного мира и вообще семантики художественного текста, основное средство (форма) выражения тематического содержания в эпосе и драме, а иногда и в лирике. В свою очередь, сюжет является содержанием художественного сообщения (повествования, драматического действия), которое выступает в качестве его формы.
Сюжеты разграничивают на концентрические и хроникальные. В первых изображенные события и поступки персонажей скреплены причинно-следственной связью. Если бы не умер дядя Евгения Онегина, тот не приехал бы в унаследованное имение, не познакомился бы с Ленским. Если бы Ленский, влюбленный в Ольгу (что заинтересовало Онегина), не привез его к Лариным, не произошла бы встреча Евгения с Татьяной, не завязался бы основной конфликт. Если бы Ленский, куда более терпимый к соседям-помещикам, чем Онегин, неосторожно не пообещал ему, что на именинах Татьяны будет только “своя семья”, Евгению не за что было бы ему мстить, ухаживая за Ольгой, а Ленскому — не за что вызывать друга на дуэль, не состоялась бы коллизия романа, закончившаяся дуэлью и смертью Ленского. He будь этого, мучимый совестью Евгений не отправился бы так скоро путешествовать, Татьяна не посетила бы его дом, не заподозрила бы, познакомившись с библиотекой Онегина: “Уж не пародия ли он?”, — что, безусловно, повлияло на ее согласие выйти замуж (“...для бедной Тани / Все были жребии равны...”) и на несправедливое отношение к влюбившемуся в нее Онегину как к прежнему победителю женщин.
Концентрические сюжеты не исключают и момента случайности. Онегин вернулся в свет и нашел там новую Татьяну, блестящую княгиню, совершенно неожиданно для себя. Внезапные, резкие повороты в течении событий называются перипетиями. Иногда перипетии мотивированы, иногда — нет, просто выражают превратности судьбы. В “Капитанской дочке” перипетиями являются помилование Гринева Пугачевым прямо под виселицей (оно мотивировано вмешательством Савельича, которого узнал бывший “вожатый”) или арест Гринева, когда, казалось бы, все для него и Маши пошло на лад благодаря случайной встрече с знакомым — Зуриным (еще одна перипетия). В “Мастере и Маргарите” Булгакова к перипетиям относятся гибель Берлиоза, встреча Ивана Бездомного в психиатрической лечебнице с мастером, в рассказе мастера — выигрыш им по облигации ста тысяч, что дало ему возможность засесть за роман о Пилате, судьбоносная встреча с Маргаритой, катастрофа с романом и предательство Алоизия Могарыча, повлекшие за собой расставание влюбленных, затем — появление перед Маргаритой Азазелло, который ей дает надежду на встречу с ее возлюбленным, и многое другое.
Перипетии (например, раскрытие Ноздревым и Коробочкой тайны Чичикова как покупщика “мертвых душ”) возможны и в хроникальных сюжетах, где соединение эпизодов происходит в основном более или менее случайно. Произвольно, точнее, согласно конкретному художественному заданию размещаются и внесюжетные элементы. Так, в “Мертвыхдушах” развернутая экспозиция — предыстория Чичикова с мотивировкой его аферы, объединяющей весь сюжет, — дана в заключительной, 11-й главе первого тома. Цель перестановки событий во времени — та же, что в “Герое нашего времени”: создается некоторая таинственная атмосфера, читатель заинтриговывается. В.М. Шукшин, рассказав несколько историй из жизни своего персонажа по прозвищу Чудик, особенно подробно остановившись на его поездке к брату на Урал, по завершении действия (Чудик вернулся из поездки) в заключительном абзаце дает нечто вроде экспозиции — представляет героя: “Звали его — Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом”.
К внесюжетным элементам художественного мира произведения относятся также пролог или вступление, роль которого может быть исключительно велика (в “Медном всаднике” тема Петра как великого преобразователя развертывается главным образом в описании основанного им Петербурга во вступлении), а может ограничиваться задачей некоего лирического сопровождения сюжета, хотя бы при этом к нему что-то и добавлялось (кольцевое обрамление — описание могилы героя и ее посещения героиней — сюжета повести В.П. Астафьева “Пастухи пастушка. Современная пастораль”, состоящей из четырех частей: “Бой”, “Свидание”, “Прощание” и “Успение”), всякие отступления (лирические в “Евгении Онегине” и “Мертвых душах”, публицистические — философско-исторические — в “Войне и мире”; у Толстого отступления связаны с художественными сценами в основном позицией страстного и убежденного автора, у Гоголя, при антитезе повествовательных и лирических мест текста, они художественно связаны все же теснее, чем рассуждения и повествование Толстого, эта антитеза входила в замысел “поэмы”, а у Пушкина отступления иногда вовсе и не отступления, они движут сюжет: “...и вот сама / Идет волшебница зима” — по зимнему тракту Татьяну повезут в Москву на выданье), эпилог или заключение, т.е. уплотненное во времени краткое уведомление о том, что случилось с персонажами после изложенного в сюжете, как правило некоторое время спустя (характерно для романов Тургенева; в пушкинской “Капитанской дочке” роль эпилога играет комментарий “издателя” к запискам Гринева; в “Войне и мире” эпилог большой, из двух частей: повествовательной и философско-публицистической).
Некоторые теоретики отрицали необходимость выделять наряду с понятием “сюжет” понятие “фабула”. “Фабула” по-латыни значит “рассказ, повествование”. В России в первой половине XIX в. под “рассказом” понимали не только сам факт рассказывания о чем-то, но и способ, манеру этого рассказывания (см.: Эпос). Прозаиков и поэтов критики хвалили за искусство “в рассказе”. Белинский писал: “Форма романов вроде “Онегина” создана Байроном; по крайней мере, манера рассказа, смесь прозы и поэзии в изображаемой действительности, отступления, обращения поэта к самому себе и особенно это слишком ощутительное присутствие лица поэта в созданном им произведении, — все это есть дело Байрона”. С разными пониманиями “рассказа” и связано разграничение сюжета и фабулы. Сюжетом в русском литературоведении XIX в. называлась именно совокупность изображенных в произведении событий, точнее, образ событий. В 1920-е гг. представители формальной школы в литературоведении В.Б. Шкловский, Б.В. Томашевский и др. то, что раньше называлось сюжетом, назвали фабулой и отнесли ее к “материалу”, не имеющему художественного значения. В произведении “материал” оформляется и становится сюжетом. “Художественно построенное распределение событий в произведении именуется сюжетом произведения”, — писал Томашевский. “Тем не менее в современном литературоведении преобладает значение термина “сюжет”, восходящее к XIX в.”.
Фабула чаще всего понимается как манипуляции с художественным временем, перестановка событий во времени; пример — лермонтовский роман о Печорине. Строго говоря, никакой перестановки в нем нет. Просто читателю сначала рассказали о здравствующем Печорине, а потом дали возможность прочитать дневник умершего Печорина. Предыстория Павла Петровича Кирсанова в “Отцах и детях” введена со ссылкой на рассказ Аркадия Базарову, хотя излагается автором. Ho вот в “Евгении Онегине” Пушкин рассказывает предысторию своего “приятеля” начиная с его детства уже после того, как в первой строфе привел внутренний монолог этого “молодого повесы”, расстающегося со столичной жизнью и скачущего в деревню к умирающему дяде. Л.Н. Толстой в “Войне и мире” сначала показал освобождение партии русских пленных партизанскими отрядами Денисова и Долохова, а затем поведал читателю о том, что Пьер Безухов пережил перед этим в плену. В таких случаях авторы в полном смысле слова поворачивают художественное время назад. Между тем в сюжете оно, конечно, остается однонаправленным и равномерным, никаких сказочных чудес не происходит, у героев “Войны и мира” нет такой машины времени, как у изобретателя Тимофеева в комедии М.А. Булгакова “Иван Васильевич”. И это далеко не единственная манипуляция, которую может себе позволить автор. Художественное время обладает способностью “сокращаться”, “растягиваться”, “прерываться”: об одном рассказывается бегло, о другом подробно, о третьем вовсе умалчивается. В “Медном всаднике” сказано просто: “Прошло сто лет...” Условно и пространство: автор мгновенно, когда ему нужно, переносит действие из одного места в другое (“единство места” классицистов приводило лишь к другим условностям: все события происходили, например, на одной городской площади). Мысли некоторых персонажей писатель, выступая как всеведущий автор, передает, мысли остальных персонажей читателю остаются неизвестными, и это не значит, что они не умеют думать и не думают, просто передавать их мысли не входит в задачу, которую художник себе поставил. Итак, в сюжете все персонажи живут в едином времени и пространстве, у всех, предполагается, есть свой облик, какие-то мысли, но о чем и как сообщать, давать ли, например, портреты всех персонажей — решает автор, создавая фабулу. Фабула оформляет сюжет, выражает его, является его формой. Поэтому они никогда не могут совпадать, как часто говорят. Они только бывают однонаправленными и разнонаправленными. Сюжет есть основной элемент семантики текста (образного мира), а фабула — основа композиции образного мира в эпосе и драматургии. Сюжет кончается развязкой, фабула — финалом. Печорин умер в середине романа. Это развязка. В финале он, снова живой, полный сил и энергии, совершает свой лучший поступок, подвиг, спасая человека, которого собрались пристрелить, не дав покаяться, фактически на глазах его матери. Лермонтов пожелал, чтобы близкий ему персонаж запомнился читателю героем.
По отношению к лирическим произведениям вместо слова “финал” употребляют слово “концовка”.