Среди так называемых «вечных» тем, к которым все они явно в зрелом возрасте тяготели, — тема поэта и поэзии. Ниша вроде бы хорошо освоенная, но только не Твардовским. Долгое время он отвергал самую попытку создания произведений об искусстве («это почти наверняка мертвое дело»), отдавая безусловное предпочтение «существенной объективной теме». В 30—40-е годы (за вычетом нескольких строф из «Василия Теркина») в качестве особой, итоговой, лирической проблема поэтического призвания была для него сомнительна. Судя по стихам и особенно по дневникам, А. Твардовский устойчиво завидовал людям, занятым насущной, очевидной работой: пахарям, печникам, рядовым бойцам, — и уж тем более не приходило ему в голову кичиться своей необычной деятельностью. И лишь с середины 1950-х тема поэта и поэзии впервые получает у него законные права (стихотворения «Ни ночи нету мне, ни дня...», «He много надобно труда...», «Моим критикам», «Собратьям по перу» и др.).
В том же ряду и написанная в 1958 году миниатюра «Вся суть в одном-единственном завете...». Впрочем, тема ее шире, чем чисто литературная. Твардовский отстаивает право на высказывание, собственную точку зрения не обязательно писателя, но любого человека как личности. Отсюда — столь необычное для его творчества настойчивое повторение местоимения «я» (6 раз на 12 строк), причем в самых ключевых позициях стиха — в начале и в конце, т. е. там, куда стягиваются обычно логические ударения.
Лирический герой настаивает на индивидуальной неповторимости, выношенности, выстраданности своего видения и понимания жизни. Ни одну истину он не склонен принимать теперь слепо, любую идею считает необходимым обдумать и проверить, даже открыть заново, непременно соотнося ее с личным опытом. И говорит обо всем этом автор стихотворения уверенно, убежденно.
Вот отчего стихотворение строится как монолог и как декларация — с преобладанием здесь риторического стиля. Твардовский скуп в традиционных средствах создания поэтического образа.
Ho тем не менее стихотворение звучит весьма выразительно прежде всего за счет ритмико-синтаксической организации.
Заметьте, что повторы не везде у поэта буквальные, подчас усиление достигается несколько иначе: например, «Я никогда бы ни за что не мог». Активно используются и ритмические ресурсы: в пятистопном ямбе регулярная внутристиховая пауза приходится на вторую стопу, что позволяет поэту дополнительно подчеркнуть отдельные важные для него слова: «Сказать хочу. // И так, как я хочу».
Повторы в напевной лирике встречаются обычно чаще, чем в программных выступлениях. Ho если там они, как правило, идут подряд, дабы завораживать читателя-слушателя, внушать ему некое настроение (взять хотя бы фетовское: «Это утро, радость эта, // Эта мощь и дня и света, // Этот синий свод...»), то в произведениях, подобных разбираемому, выполняя роль своеобразного курсива, они обычно рассредоточены и конструктивны.
Впрочем, скрепляют стихотворение не одни повторы. Задействовано поэтом и прямо противоположное вроде бы средство — антитеза.
Они оказываются следствием внутренней полемичности выступления. Автор не просто утверждает — он доказывает вероятным оппонентам, а, может быть, и самому себе мысль о собственной человеческой и творческой уникальности.
В устах поэта естественны для такого повода художественного высказывания ораторские интонации. И все же стиль не однотонен. Категоричность, патетика несколько снижаются малозаметными, но почти неизбежными для Твардовского просторечиями («пусть себе он бог. А я лишь смертный»; «при жизни хлопочу»). Это позволяет установить более доверительный контакт с читателем. Поэт не напускает на себя ложную многозначительность, в его поздней лирике мы находим простые истины, но истины добытые и пережитые лично как открытия.
В этом отношении особенно значима дальняя перекличка анализируемого стихотворения с более поздним в творческом наследии Твардовского — «К обидам горьким собственной персоны...» (1968). Получается, что кольцо — не просто один из видов синтаксического повтора, прием усиления («Я это знаю лучше всех на свете — Живых и мертвых, — знаю только я») — два названных текста тоже образуют как бы смысловое кольцо в составе поздней лирики поэта, подчеркивая устойчивость его заветных убеждений.
Долгий, богатый событиями и впечатлениями жизненный путь дает Твардовскому право говорить по-своему и о своем, которое лирик-реалист воспринимает как ответственность. «Талант — это обязанность», — считал А. Твардовский. Подобным импульсом заряжены многие литературные произведения периода «оттепели» («Середина века» В. Луговекого, «Я отвечаю за всё» Ю. Германа, повести В. Тендрякова и др.), когда люди освобождались от психологии «винтиков» государственной машины, от самозабвенного поклонения недавним кумирам. И Твардовский был тогда одним из наиболее чутких и последовательных выразителей новых настроений и идей — причем не только в поэме «За далью — даль», но и в книге «Из лирики этих лет».
Автор не может передоверить собственную задачу, как сказано в миниатюре «Вся суть в одном-единственном завете...», «даже Льву Толстому». Вечные темы воспринимаются теперь Твардовским как темы личные, конкретные и современные, которые остаются, по его диалектичной формуле, «неизменно актуальными». He допуская ни поэтической конъюнктурщины, ни «лирической академичности», в своих поздних стихах он обращается к проблемам самым существенным и самым животрепещущим. Поэт не впадает ни в экзальтацию, ни в рассудочность, он благородно сдержан. Крайности, противоположности в книге «Из лирики этих лет» не взаимоуничтожаются, но снимаются, взаимодействуют, воплощаются в синтезе.