Lit-Helper.Com В нашей библиотеке 23 521 материалов.
Сочинения Биографии Анализ Характеристики Краткие содержания Пересказы
В 1917 г., незадолго до октябрьского переворота, когда разложившаяся русская армия была уже слабой защитой для Петрограда и ожидалось нашествие немцев на столицу, Ахматова написала стихотворение, открывавшееся словами:

Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал
И дух высокий византийства
От русской церкви отлетал,

Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
He знала, кто берет ее...


Эти затянутые на две строфы придаточные предложения сменялись лапидарным главным: “Мне голос был”, соотносимым со всем ранее сказанным. Народ как бы был готов к национальному самоуничтожению. Во второй строфе отразилась правительственная чехарда последних лет империи и времен Февральской революции. “Дух византийства” — понятие, особенно важное для поэтов Серебряного века, последователей Вл.С. Соловьева, в том числе А.А. Блока. Россия воспринималась как “столица” православия, преемница Византии, а утрата “византийства” — как причина грядущей мировой катастрофы. “Мне голос был” — сказано так, словно речь идет о Божественном откровении. Ho это, очевидно, и внутренний голос, отражающий борьбу героини с собой, и воображаемый голос друга, покинувшего родину. Призывом “голоса” оставить Россию навсегда, его обещаниями отмыть кровь от ее рук (оставшись в России, она как бы становилась причастна ко всему, что грозит стране), освободить от стыда, даже дать новое имя и с ним забвение несчастий (“Я новым именем покрою / Боль поражений и обид”) в газетной публикации 1918 г. стихотворение кончалось, ответа “голосу” не было. В “Подорожнике” была снята вторая строфа (читатель теперь на место немцев поставил бы большевиков, что в год расстрела Гумилева было уже небезопасно для автора), зато появился четкий ответ — строфа “Ho равнодушно и спокойно...”. Выбор решительно сделан. Голос, прежде, может быть, и боговдохновенный, произносит, оказывается, “недостойную” речь, оскверняющую “скорбный дух”. Ахматова принимает свою долю как посланное свыше великое испытание. Все тот же эпитет “спокойно” в данном случае означает видимость равнодушия и спокойствия, это признак необыкновенного самообладания одинокой, но мужественной женщины.

В редакции 1940 г. была снята и первая строфа. Про “гостей немецких”, ожидавшихся в 1917 г., давно забыли, зато пережитые испытания возросли многократно (1940-й — год завершения “Реквиема”). Стихотворение в этом варианте начиналось словами “Мне голос был. Он звал утешно...” и состояло не из четырех или пяти, а из трех строф. Тем энергичнее звучала теперь концовка, тем резче противопоставлялись утешный голос и высокий скорбный дух.

“He с теми я, кто бросил землю / На растерзание врагам”, — недвусмысленно заявляет Ахматова и в стихотворении 1922 г. (книга “Anno Domini...”), выдержанном в высоком стиле (старославянизм “не внемлю”, “песен... не дам” в значении “не буду посвящать стихов”, слова “растерзание”, “изгнанник” и др.). В 1917 г. упоминался “край глухой и грешный”, здесь же оставшиеся губят “остаток юности” “в глухом чаду пожара”. Противопоставляются не только уехавшие и оставшиеся. “Бросившие землю” (первая строфа) и “изгнанники” (вторая строфа) — разные люди, и отношение автора к ним различно. К первым сочувствия нет. “Ho вечно жалок мне изгнанник, / Как заключенный, как больной”. Конкретно имеются в виду, можно предположить, литераторы и философы, высланные из Советской России в 1922 г. в качестве враждебного элемента (позднейшая дата “Июль 1922”, вероятно, маскировочная: высылка началась в августе). Однако судьба оставшихся, жалеющих тех, кто изгнан (“Темна твоя дорога, странник, / Полынью пахнет хлеб чужой”), не лучше: “Мы ни единого удара / He отклонили от себя”. Политический протест против высылки цвета русской интеллигенции сочетается с величественным приятием собственного жребия. Исторически “оправдан будет каждый час” мученической жизни. Морфологический неологизм в финальной фразе “в мире нет людей бесслезней”, оксюморонное сочетание свойственных “нам” черт надменности и простоты, провозглашенных торжественной ораторской речью, вовсе не выглядят данью формальному изыску и не противоречат строгой форме стансов, обособленных четверостиший нейтрального, самого распространенного в русской поэзии 4-стопного ямба с обычной перекрестной рифмовкой, точными, не задерживающими на себе внимания рифменными созвучиями.

Два десятилетия спустя Ахматова восприняла Великую Отечественную войну как искупление народом исторического греха революции и безбожия, обернувшегося неисчислимыми жертвами. Ее патриотические стихи тех лет вполне в духе советской поэзии, но ничего неорганичного для Ахматовой в этом не было. “Мужество” даже было напечатано в главной газете страны, органе ЦК ВКП(б) “Правда” 8 марта 1942 г. Ключевое слово, вынесенное в заглавие, потом еще дважды звучит в 11-строчном тексте. А символом родины, теперь готовой на любые жертвы (“He страшно под пулями мертвыми лечь, / He горько остаться без крова...” — этот параллелизм тоже утверждает мужество), выступает субстанция народа, то, что непреходяще и наиболее духовно, — “великое русское слово”. Оно живое, должно быть спасено “от плена”, как человек, как народ, оно не только великое и чистое, но и свободное. Последняя незарифмованная строка выделена также и тем, что это одно слово — “Навеки!” — образец как раз такого свободного, даже от внешних форм стиха, слова. Глаголы в будущем времени (“мужество нас не покинет”, “сохраним тебя, русская речь”, “пронесем”, “спасем”), упоминание “внуков” выражают не только уверенность в предстоящей победе, до которой было еще очень далеко, но и ту самую обращенность к вечному, неистребимому, которая является главной идеей стихотворения, сконцентрированной в его последнем слове. Во время войны на первый план выдвинулись общечеловеческие ценности: жизнь, дом, семья (“внуки”), товарищество, родина. Многие считали невозможным возврат к довоенным ужасам тоталитаризма. Так что идея “Мужества” далеко не сводится к патриотизму. Духовная свобода навеки — вот ради чего народ (“мы”) совершает подвиг.

Заключительным аккордом к теме родины у Ахматовой звучит стихотворение “Родная земля” (1961). Оно светлое по тону, несмотря на предощущение близкой смерти и эпиграф из собственного стихотворения 1922 г.: “И в мире нет людей бесслезней, / Надменнее и проще нас” — фактически Ахматова подчеркивает верность и незыблемость (тоже проявление вечного) своей человеческой и творческой позиции. Слово “земля” многозначно и многозначительно. Это и грунт (“грязь на калошах”), и пыль (“хруст на зубах”), и родина (с эпитетами “родная”, “своя”), и ее символ (щепотку земли “в заветных ладанках не носим на груди”, хотя могли бы), и тема творчества (“О ней стихи навзрыд не сочиняем” значит не то, что вообще не сочиняем, а то, что не сочиняем “навзрыд”, с чрезмерной патетикой), и естественная, как бы не напоминающая о себе среда бытования (“Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, / О ней не вспоминаем даже”), и страна, которая ни в коей мере “не кажется обетованным раем”, и вместе с тем нравственная почва, о которой можно сказать с каламбуром, но серьезным (“И мы мелем, и месим, и крошим / Тот ни в чем не замешанный прах”), и первоматерия, с которой тело человека сливается после смерти (“ложимся в нее и становимся ею”). Игра значениями слова наряду с использованием самых разных лексико-стилистических пластов (“калоши”, “хворая” — и “обетованный”, “немотствуя”) создает впечатление исключительной широты и свободы отношения к жизни. “Оттого и зовем так свободно — своею”. Таков заключительный стих “Родной земли”. “Свободно”, “своя” здесь слова абсолютно свободного внутренне, умудренного жизнью человека.

14-строчное стихотворение состоит из трех графически выделенных частей, написанных вольным ямбом, 3-стопным и 4-стопным анапестом — метрами, обычно не сочетающимися, тем более в коротком тексте. Здесь, как и в некоторых других случаях, творческая раскованность Ахматовой выражается даже таким внешним образом.
Печать Просмотров: 14383